Сергей Морейно - Берега дождя: Современная поэзия латышей

спугнуть с оледенелых век
где я сосульку со стены
шлифую на бруске луны

осень

глаза мои кто-то заводит в хлев
и доит

осень

алой дробью рябина
целит парню пониже спины
а тот вспархивает птицам вдогон
унося лук и стрелы

осень

под каждым деревом в продаже грусть
за красные жетончики листьев
и вдруг продавцы косяком
снимаются с места

осень осень

вот мое время
когда ангелы сватают бабу-ягу
и их черно-белые дети
купаются в первом снегу

плачет над гнездом кукушка
прячет селезень иглу
свежих облаков ватрушки
будут каждый день к столу

из осоки прошлогодней
жаба лает как свинья
закажи междугородний
дозвонись до бытия

на кухне жарится роза
и жарится виртуозно
натерта аттической солью
приправлена чистою болью
и пахнет она столь сытно
что имя ее забыто

один кондитер-невежа
мечтает о розе свежей

сладкая медуница
в красных рубашках поло
в белом мне слаще спится
я лучше лягу голым
без символики
соло

шкура хрипит на ладан
вот доношу и ладно
Боженька дал такую
в ней по себе тоскую
в августовском банзае
я как часть урожая
шкура с меня слезает
замысел обнажая

тогда садами фавны плыли
тогда венеры шли прудами
тогда мы рысаками слыли
теперь отходим поездами
к тем станциям где жизнь короче
чем рельсы звездных многоточий

травы кузнечик соты
факелы пиво и сыр
вышел мир на охоту
ссора зашла в трактир

каменных рун узор
мертвой волны позор
вновь поникает взор
вставшей со мной в дозор

некому мне помочь
мгла Иоанн и прочь

над Иорданом ночь
точь-в-точь точь-в-точь точь-в-точь

над Вентспилсским молом где волны
встречаются с вечностью голой
где облачные бастионы
червями источены молний
сосущие ветра уколы
там мерой отпущены полной

за Вентспилсским молом где чаек
как бомжей похмельных качало
короста бетонных ячеек
двоих одиноких встречала
и будущих жизней причалы
мы в небе легко различали

на Вентспилсский мол где мы будем
где есть или были
неважно
девятый навалится грудью
и лапой ощупает влажной
слеза пополам нас рассудит
как хлеб как последняя жажда

там лето все в репейнике с дорогами молочными
в пузатых жбанах пенится и нам усы щекочет
вплетает ленты в волосы распятьям панских вотчин
вздыхает на три голоса и о душе хлопочет
цыганской скачет бричкою звенит ключом лабазника
в Прейли едет в Резекне на ярмарки и праздники

моргает старый чертов черт играет кнутовищем
мол в Силаянях вам почет а здесь ты как посвищешь
послушай эй я твой свояк ах как горят глазища
три головы смотри чудак и вон еще почище
но лето красное само на жеребце проказнике
пускает рысью в Даугавпилс на ярмарки и праздники

замурзанные мордочки блестят коленки голые
и хочется и колется мы пешие вы конные
а под землею бродит сок колосьям кружит головы
и осень тащит туесок колоды краски полные
везет дожди за пазухой бегут лошадки в яблоках
в Лудзу едет в Краславу на праздники и ярмарки

это не Висагалс. Еще только Висикумс
эстляндский ветер во лбу, и у всех пятерых жеребцов звезда
ошиваясь у винокурни, спрашивал, спрашивал, спрашивал
о хозяевах здешних мест (упомянуты в летописи), королях контрабанды

короли: гнали плоты и стада кнутами, шестами, веслами
берестяную дуду к губам – аж на Толобском озере слышно
что до Риги и Пскова, то «пошлиFна» всегда наготове
привыкли к иным путям, срезая угол покруче

у эстов лен в цене, спирт, почитай, что даром
отрыжка с похмелья будит ИльюFпророка
у колесницы его, глянь, колесо отвалилось – вот она, контрабанда!
падает на границе – половина эстам, другая леттам

в реку катится. Сбегает река с горы жемчужиной – и тут катарсис
Сарканите, Акавиня и Виргулите, зернистые спины форелей
венец короля контрабанды поток
уносит. В следующий раз Висагалс: глазаFозера, могилы и Айвиексте

Лаптава. Вслушайся в имя: Лаптава…
Как лопата в руках землекопа, мужицкая лапа, как рыжее лыко на лапти,
как… черт знает что.

Здесь муж жил, славнейший из всех,
что водили плоты по Педедзе, Болупе, всей плотогонной дружины.
Им и нынче стращают детей, шепчут вечером сказки.

Очка из Лаптавы, картежник, пройдоха,
чей папашка рожден был весной на плоту очкиной бабкой,
кончиком ногтя подчищал плотогонов последние латы
так, что многие шли потом без сапог от корчмы до дому.

Лошадиные дуги, полозья саней, колес тележных ободья
Очка гнул на пяти распялках, вон лез из кожи, в ржавом поту купался.
И вот уж лет пять или десять, как он на новых угодьях,
у вечных источников, с острогою в рыбьей стае, небось не попался.

Должно быть, спустил уже ключ от ворот Петра-бедолаги, крылья ангелов,
пропил, должно быть, у чертовой бабки последнюю щепку,
вот и замерз, плюется Очка, дрожит в пыли на дороге,
того и гляди, встрепенется, как ворон, вернется обратно на землю,

туда, где древнее Очеле топорщит, как зубья пил, свои крыши,
и где имена волхвов мелом на каждой двери, пусть помнят,
кожи киснущей смрад, распаренных дуба и вяза запах,
и музыкантов окрестных звуки, что твой туман, наплывают.