Демьян Бедный - Том 4. Стихотворения 1930-1940

Говорит он так солидно,
Речь такую слушать век, –
Сразу видно,
Сразу видно,

Что хороший человек.

Есть грешок в нем: богомолен.
Ну да бог ему простит,
Сам живет он, – всем доволен
И предрика угостит.

Жил когда-то ой богато,
А теперь наоборот.
Мало ль было что когда-то?
Нынче он, как весь народ.

Все в колхоз, и он туда же,
Подтянув себе живот.
Получилось как-то даже:
Он в колхозе счетовод.

На мудрейшие задачи
У него готов ответ:
«Как по части хлебосдачи,
Пал-Иваныч, сбою нет?»

Пал-Иваныч тихо крякнет:
«Первым делом важен план-с».
Раз-другой на счетах брякнет
И покажет весь баланс.

«Вот себя заобеспечим…
Не умрет без нас Москва…»
Крыть его, глядишь, и нечем,
Потому что – голова.

Видно все как на ладони,
Вот какие, мол, дела.
Ясно сразу для Афони:
Хлебосдача тяжела.

Вот с весны в колхозе кони
Чтой-то стали подыхать.
Ясно сразу для Афони:
Всей запашки не вспахать.

Нет порядочной супони,
А не то что – хомута.
Ясно сразу для Афони:
Не колхоз, а срамота.

Люди – лодыри и сони…
Хоть бежать отсель бегом…
Ясно, ясно для Афони:
Пал-Иваныч прав кругом.

Искривил Афоня губы,
Ус досадливо грызет:
«Отчего бы, почему бы
Так колхозу не везет?

Враг бы нам подставил ногу,
Так с врагами – благодать:
Кулаков у нас, ей-богу,
Не слыхать и не видать!»

«Весь колхоз перепололи.
Где тут взяться кулаку?..
Подогреть чаишку, что ли?
Я подбавлю сахарку».

Так уютно,
Так приютно,
Самоварчик так поет.
Пал-Иваныч поминутно
Чашку с чаем подает.

Говорит он так солидно.
Речь такую слушать век.
Сразу видно,
Сразу видно,
Что хор-ро-ший человек!

Все в мозгу у предколхоза
Засорилися шары:
То ли ждать ему мороза?
То ли ждать ему жары?

Ладить сани аль телегу?
Боронить или косить?
Аль брести домой к ночлегу,
Выпить рюмку, закусить?

Паутина, паутина,
И в мозгу и на стене.
Спутал планы все детина,
Разложил колхоз вполне.

Весь колхоз насквозь недужен.
Опустились руки все.
Не такой хозяин нужен
На колхозной полосе!

Сиротой склонился в поле
Беспризорный урожай:
Кулакам к колхозной доле –
Хоть возами подъезжай!

Кулаки, как червь в навозе:
Что кормежки! Что тепла!
«Председатель-то в колхозе
Наши делает дела!»

Кулакам одна работка:
Знай воруй живой рукой.
Настоящая находка
Председатель им такой!

Там судьбу благословляет
Не колхозник, а кулак,
Где колхозом управляет
Вот разэтакий вахлак.

Где вахлак, как муха в тесто
Ввяз в колхозные дела,
Оздоровит это место
Только… жесткая метла.

Мы живем не в поле диком,
А в отечестве своем,
В напряжении великом
Мощь Союза создаем,

Чтоб владыки капитала
Не ввели бы нас в изъян,
Чтоб росла и процветала
Власть рабочих и крестьян,

Чтоб заводы, паровозы
Быстро множились в числе.
Вот что красные обозы
Означают на селе!

Государству хлебосдача
Тем-то так и дорога.
С хлебосдачей незадача –
Это праздник для врага.

Потому-то лют враждебный
Кулачья вороний карк:
Ведь обоз наш каждый хлебный –
Это наш снарядный парк;

Это наш колхозный улей,
Трудовой советский рой,
Каждым зернышком, как пулей,
Поражает вражий строй.

Тут не может быть урону.
Не допустим мы никак,
Чтоб под нашу оборону
Подкопался вор-кулак.

Потому-то мы так строги
К расхитителям зерна.
Нет для них иной дороги,
Как туда, где дверь верна.

Где окошко за решеткой,
Где безвреден вражий вой,
Где походкой ходит четкой
Наш советский часовой.

Могуче-кряжистый, плечистый и высокий,
   Тиран властительно-жестокий,
В чьих тюрьмах не одна томилася душа
   За крепкой стражею, в подвалах, под засовом,
   Султан гулял в саду дворцовом,
Прохладой утренней дыша.
И вдруг – бесстрашный – он затрепетал от страха
И побежал к дворцу, где, голову склоня,
Стоял печальный раб. «Сын плесени и праха! –
Вскричал султан. – Коня! Питомца Карабаха,
Из лучших лучшего подай скорей коня!
Я видел Смерть в саду. Она звала меня.
Ворота вслед за мной запри. От ранней рани
До вечера летя на резвом скакуне,
Я буду вечером в далекой Испагани,
Где – в крепости – путей не сыщет Смерть ко мне!»
   Конь подан. Ускакал свирепый повелитель.
Раб, молча оглядев султанскую обитель,
Спустился в сад к цветам и розовым кустам,
   И он увидел там,
Где высился платан над мраморным фонтаном,
Смерть, отдыхавшую спокойно под платаном,
И он сказал ей: «Смерть, великое добро б
Свершила ты, меня похитив, горемыку.
Не испугался б я. Но приглашеньем в гроб
Перепугала ты могучего владыку».
«Я, – усмехнувшись, Смерть ответила ему, –
   Сама, признаться, не пойму,
К чему б случиться здесь такой нежданной встрече?
Владыка твой – не здесь, он должен быть далече.
По книгам по моим – подвластны ж им не все ль? –
Владыка твой уже стоит у смертной грани:
Сегодня вечером и далеко отсель
Должна я взять его. Сегодня. В Испагани».
. . . . . . . . . . . . . . .
Доволен был султан своим лихим конем,
И сердце радостью живой играло в нем:
«Уж полдень. К вечеру примчуся в Испагань я!»
Не знал он одного, – что этим самым днем
Вся Испагань была охвачена огнем
   Неукротимого восстанья.

   Кто более меня от мрачных дум далек?
Меня, участника работы сверхгигантской?
Всю эту мрачную легенду я извлек
   Из белой прессы эмигрантской.
Отрепью белому, что злобой к нам горит,
О чем-то трепетном легенда говорит,
   Да, говорит о страшном сроке,
   О неизбежном, жутком роке,
О том, что сколько нас отрепьем ни погань,
Какие и куда ни стряпай донесенья,
В какую ни спеши укрыться Испагань,
От революции где ни ищи спасенья, –
     Спасенья нет нигде, увы,
     Для обреченной беглой рвани:
     То, от чего она бежала из Москвы,
     Ее настигнет в Испагани!