Илья Авраменко - Песня Победы. Стихотворения

Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
они защищали тебя, Ленинград,
колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,
так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням,
никто не забыт и ничто не забыто.

В город ломились враги, в броню и железо одеты,
но с армией вместе встали
рабочие, школьники, учителя, ополченцы.
И все, как один, сказали они:
«Скорее смерть испугается нас, чем мы смерти».
Не забыта голодная, лютая, темная
зима сорок первого — сорок второго,
ни свирепость обстрелов,
ни ужас бомбежек в сорок третьем,
Вся земля городская пробита.

Ни одной вашей жизни, товарищи, не позабыто.
Под непрерывным огнем с неба, с земли и с воды
подвиг свой ежедневный
вы свершали достойно и просто,
и вместе с отчизной своей
вы все одержали победу.

Так пусть же пред жизнью бессмертною вашей
на этом печально-торжественном поле
вечно склоняет знамена народ благодарный,
Родина-мать и город-герой Ленинград.

Сквозь шторм и бури, через все преграды
Ты, песнь о Ладоге, лети!
Дорога здесь пробита сквозь блокаду,
Родней дороги не найти!

Эх, Ладога, родная Ладога!
Метели, штормы, грозная волна...
Недаром Ладога родная
Дорогой жизни названа.

Пусть ветер Ладоги поведает народу,
Как летом баржу за баржой
Грузили мы и в шторм и в непогоду,
Забыв про отдых и покой.

Зимой машины мчались вереницей,
И лед на Ладоге трещал, —
Возили хлеб для северной столицы,
И радостно нас Ленинград встречал.

И знаем мы, кровавая блокада
Исчезнет скоро, словно тень:
Растут и крепнут силы Ленинграда,
Растут и крепнут каждый день!

Когда пройдут года войны суровой,
Залечит раны город мой,
Народ вздохнет и песню с силой новой
Споет о Ладоге родной.

Эх, Ладога, родная Ладога,
Метели, штормы, грозная волна...
Недаром Ладога родная
Дорогой жизни названа.

Он писал эти строки за час перед боем.
Он в атаке прикрыл эти строки собою.
Он убит был. И под безымянным пригорком
санитары его подобрали с земли.
И когда расстегнули карман гимнастерки,
эти строки им пальцы обожгли.
По солдатским рукам, точно пламя по веткам,
понеслись эти строки сквозь вьюжный простор
и дошли до редакции крупной газеты,
и, дымясь, улеглись на редакторский стол.
Их поставили вместо передовицы,
и газета огнем налилась до краев.
Ты ведь помнишь, обуглены были страницы?
Ты ведь помнишь, как вспыхнуло сердце твое?

Вот так новость: бабушка сказала,
что она сражалась в партизанах!
— Кто же взял тебя в отряд, под пули?
Ты ж трусиха, милая бабуля!
У меня пустячная простуда —
у тебя сейчас же с сердцем худо.
Если оцарапаюсь до крови,
ты теряешь все свое здоровье.
А когда в кино палят из пушек,
ты же сразу затыкаешь уши! —
Бабушка в ответ вздохнула тихо:
— Верно... И тогда была трусиха...
И тогда мне было с сердцем худо,
ежели трясла кого простуда.
И тогда при виде чьей-то крови
начисто теряла я здоровье.
А когда с пригорка пушка била,
мне за всю деревню страшно было!
До того пугалась я, бывало,
за себя бояться забывала...

Берлин горит. Подтаявшая тьма
Все выше подымается и выше...
Огонь вошел в угрюмые дома,
И с тяжким гулом оседают крыши,
И наземь балки падают, звеня,
И жаркий пепел сыплется за ворот...

Я много видел пепла и огня;
Я видел свой, войну познавший город
И пламя, полыхающее в нем...
Берлин горит совсем другим огнем.

Время счастливой и скорбной слезы,
сладкого хмеля...
После войны, как после грозы,
птицы запели:

в горле
комок от нахлынувших слов —
радостных, горьких...
Дудин,
Гудзенко,
Луконин,
Орлов —
все в гимнастерках.

Как это вышло —
никто не поймет:
на пепелище
птица в победное утро поет
звонче и чище.

Стих,
принесенный оттуда, звучал
не для почета...
Новое время,
начало начал,
точка отсчета.

Взяли перо, отомкнули штыки,
мы — не мальчишки!
Первые споры по части строки,
первые книжки...

Разве мы думали, милый, с тобой:
сердце устанет,
новая молодость — с новой судьбой
следом нагрянет.

Новые вина из новой лозы,
новые цели...
После войны, как после грозы,
птицы запели...

Он не спит,
Он пишет.
Мучит голод.
Дрожь коптилки.
Сумрак ледяной.
Что успел он?
Так еще он молод!
Два десятилетья за спиной.
Третье только началось недавно
И до половины не дошло...

Нынче ход какой-то своенравный
Музыки, встающей на крыло,
Будто сами возникают звуки,
Нарастают,
Крепнут,
Не сдержать!
В кости клавиш бьют костяшки-руки
И слабеют,
Но бегут опять,
Слух наполнив
Громом,
Гулом,
Звоном, —
Все еще не ясно ничего,
Все еще охвачено, как стоном,

Ярым гневом сердца самого.
Но уже отрывисто,
Как взрывы,
Как на марше топающий взвод,
Задыхаясь,
Здесь,
Нетерпеливо
Нота к ноте на листах встает.
Все забыто:
Голод, сумрак, стужа.

Он опять могуч —
И в полный рост,
В черных душах сея черный ужас,
Музыка встает до самых звезд.
— Смерть за смерть! —
Взывают миллионы.
— Кровь за кровь! —
Сердца им в лад стучат.
Взрыв.
Огонь.
И рушатся вагоны
Под откос —
И к черту, в чертов ад!
Он как будто сам в огне.
Но руки
Коченеют,
И темно в глазах,
И куда-то прочь уходят звуки,
И потерян такта мерный шаг...
Но опять встает, поет, взлетает
Музыка
И рвется в небосвод,
Громом,
Гневом,
Молнией сверкает
И уже в бессмертие ведет.

Пройдя сквозь долгий грохот боя,
На слиток бронзовый легла,
Как символ города-героя,
Адмиралтейская игла.

Взгляни — заговорит без слова
Металла трепетный язык.
И воздух города морского,
И над Невой подъятый штык.