Владимир Лифшиц - Избранные стихи

Ногами в той тени, а русой головой
На солнечном снегу, в оскале смертной муки
Распялив рот, крестом раскинув руки,
Лежит артиллерист. Он немец. Он не свой.

Он, Ленинград снарядами грызя,
Возможно, был и сам подобен волку,
Но на его мальчишескую челку
Смотреть нельзя и не смотреть нельзя.

Убийцей вряд ли был он по природе.
Да их и нет.
Нет ни в одном народе.
Выращивать их нужно. Добывать.

Выхаживать. Готовых не бывает…
Они пришли.
И тех, кто убивает,
Мы тоже научились убивать.

Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии».
Милосердные сестры в палатах дежурили.
Госпитальные койки — железные, узкие.
Терпеливые воины — ратники русские.

Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии».
Нежный запах духов. Вуалетки ажурные.
И, ничуть не гнушаясь повязками прелыми,
Наклонились над раненым юные фрейлины.

Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии».
Перед вами, едва лишь глаза вы зажмурили,
Катит волны Цусима, и круглые, плоские,
Чуть качаясь, плывут бескозырки матросские.

Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии».
И ткачихи, которых в конторе обжулили,
И купцы, просветленные службой воскресною,
И студент, что ночной пробирается Преснею.

И склоняются головы под абажурами
Над комплектами «Нивы», такими громоздкими,
И витают, витают над нами — подростками —
Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии».

Зажигалку за трояк
Продал пленный австрияк.

Он купил себе махры.
На скамеечке курил.
Кашлял. Гладил нам вихры.
«Киндэр, киндэр», — говорил.

По хозяйству помогал.
Спать ходил на сеновал,
Фотографии, бывало,
Из кармана доставал:

Вот на нем сюртук, жилет.
Вот стоят она и он.
Вот мальчишка наших лет,
По прозванию «Майнзон».

И какое-то крыльцо.
И какой-то почтальон.
И опять — ее лицо.
И опять — она и он…

Шли солдаты. Тлел закат
У штыков на остриях.

Был он больше не солдат —
Узкогрудый австрияк.

И сапожное он знал,
И любое ремесло.
А потом исчез. Пропал.
Будто ветром унесло.

Где мотался он по свету?
Долго ль мыкался в плену?..

Вспоминаю не про эту,
А про первую войну.

Вот здесь он стоял,
Среди этих скалистых проплешин,
И сплевывал косточки
Чуть горьковатых черешен.

По яркому небу
На север бежали барашки.
Черешни лежали
В армейской пехотной фуражке.

Асфальт — это позже.
И позже — гудок электрички.
И наши обычаи — позже,
И наши привычки.

И позже — коробки
Стандартных домов Пятигорска…
Была только хат побеленных
Далекая горстка.

И эти холмы — они были,
И синие дали,
Пока секунданты
О чем-то своем рассуждали.

Мне говорили: может, гладь озерная,
А может, сосен равномерный шум,
А может, море и тропинка горная
Тебя спасут от невеселых дум.

Природа опровергла все пророчества,
Пошли советы мудрые не впрок:
Она усугубляет одиночество,
А не спасает тех, кто одинок.

Кто-то скажет, пожалуй,
Про цыганскую грусть:
Мол, товар залежалый.
Что с того? Ну и пусть.

Я люблю его очень,
Тот цыганский романс:
Наглядитеся, очи,
На меня про запас.

Наглядитеся, очи,
На меня про запас…
Но ведь я тебя вижу
Каждый день, каждый час.

Нам неведомы сроки,
Где-то кони пылят,
И печальные строки
Расставанье сулят.

Наглядитеся, очи,
Про запас… Видно, так.
Дело близится к ночи.
Надвигается мрак.

Никуда тут не деться,
И, пока не погас
Свет в глазах, — наглядеться
Я спешу про запас.

Когда корабль от пристани отчалит
И медленно уйдет в морскую даль, —
Вы замечали? — что-то нас печалит,
И нам самих себя бывает жаль.

Хочу я в этом чувстве разобраться.
Не потому ль рождается оно,
Что легче уходить, чем оставаться,
Уж если расставаться суждено.

Аэропорт — всегда загадка,
Хоть все известно наперед.
Уже объявлена посадка.
Ждет пассажиров самолет.

И странно сознавать, что, скажем,
Сегодня днем вот этот бритт
Вот с этим самым саквояжем
Войдет в свой дом на Беккер-стрит.

И не во сне — на самом деле
Индус, взглянувший на меня,
По вечереющему Дели
Пройдет в конце того же дня.

В полете нет былого риска,
Он совершается легко,
И так мы друг от друга близко
Как друг от друга далеко.

Чуть сонная, в пуховой белой шали,
Она сгубила душу не одну.
Из-за таких стрелялись, запивали,
В монахи шли и грабили казну.

Но и у них бывало все неладно,
Их под конец самих ждала беда:
Безумно, беззаветно, безоглядно
Они влюблялись раз и навсегда.

Свидетельствуют старые романы:
В любви своей чисты, как родники,
За милым — по этапу — сквозь бураны
Такие уходили в рудники.

Такие в Волгу прыгали с обрыва,
Легонько вскрикнув, камнем шли ко дну…
Она была божественно красива,
Как люди говорили в старину.

Закончился летний сезон в «Эрмитаже»,
В нем бродит ноябрь-водолей,
И небо нависло, подобное саже,
Над сеткою голых аллей.
Шуршат под ногами обрывки афиш,
Никто их убрать почему-то не хочет,
И ветер их гонит,
И дождик их мочит,
И время их точит как мышь.
Пятнает веселое имя артиста
Подошвы разлапистый след.
Как пусто в саду,
Как в нем зябко и мглисто,
Как скуден естественный свет…
А мы всё поем, лицедействуем, пишем
Во власти той вечной тщеты,
Что каждой весной подставляет афишам
Фанерные эти щиты.

И без того не долог век,
Живем какое-то мгновенье,
А время убыстряет бег
По мере нашего старенья.

Давно ль военные дымы
На нас ползли с немых экранов,
И вот уж сами ходим мы
На положенье ветеранов.