Владимир Лифшиц - Избранные стихи

Мне стало известно, что я никогда не умру.
О нет, не в стихах — понимать меня нужно буквально.
Был вечер. Темнело. И дуб на холодном ветру
Угрюмые ветви качал тяжело и печально.

От всех навсегда отделен я незримой стеной.
Вы все — не на век, а мои бесконечны ступени.
Останутся тени от тех, кто сегодня со мной,
А время пройдет — постепенно исчезнут и тени.

И ты, дорогая, — ты тоже покинешь меня.
И, все испытав и уж сердца ничем не согрея,
Пойду по земле — никому на земле не родня,
Ни к чему не стремясь, никого не любя, не старея.

Мне как-то приснилось, что я никогда не умру,
И помнится мне, я во сне проклинал эту милость.
Как бедная птица, что плачет в осеннем бору,
Сознаньем бессмертья душа моя тяжко томилась.

За годом год и день за днем,
Без бога в сердце или с богом,
Мы все безропотно идем
По предначертанным дорогам.

И тихо, исподволь, не вдруг —
За этим уследить не в силах —
Все у же делается круг
Единомышленников милых.

Одни, — числа им нынче нет, —
Живут вполне благополучно,
Порывы юношеских лет
Давно расторговав поштучно.

Другие, потерпев урон
Из-за незнанья здешних правил,
Шагнули в лодку — и Харон
Их через реку переправил.

И невдали от той реки.
Я тоже начал понемногу
Жечь письма, рвать черновики,
Сбираться в дальнюю дорогу.

Здравствуй, милый! Расскажи,
Как ты жил все эти годы?
Много ль в жизни знал свободы?
Не притерся ли ко лжи?
Не потеряна ль тобой
Ясность мысли, свежесть чувства?
Ну, а как насчет искусства?
Не сыграл ли ты отбой?
Впрочем, может быть, теперь
Ты обрел покой и счастье, —
Это было бы отчасти
Оправданьем всех потерь?..

Собеседник мой небрит.
Жаждет выпить кружку пива.
Он из зеркала глядит,
Улыбаясь как-то криво.

И все же порядок вещей нелеп.
Люди, плавящие металл,
Ткущие ткани, пекущие хлеб, —
Кто-то бессовестно вас обокрал.

Не только ваш труд, любовь, досуг —
Украли пытливость открытых глаз;
Набором истин кормя из рук,
Уменье мыслить украли у вас.

На каждый вопрос вручили ответ.
Все видя, не видите вы ни зги.
Стали матрицами газет
Ваши безропотные мозги.

Вручили ответ на каждый вопрос…
Одетых и серенько и пестро,
Утром и вечером, как пылесос,
Вас засасывает метро.

Вот вы идете густой икрой,
Все, как один, на один покрой,
Люди, умеющие обувать,
Люди, умеющие добывать.

А вот идут за рядом ряд —
Ать —
ать —
ать —
ать, —
Пока еще только на парад,
Люди, умеющие убивать…

Но вот однажды, средь мелких дел,
Тебе дающих подножный корм,
Решил ты вырваться за предел
Осточертевших квадратных форм.

Ты взбунтовался. Кричишь: — Крадут!.. —
Ты не желаешь себя отдать.
И тут сначала к тебе придут
Люди, умеющие убеждать.

Будут значительны их слова,
Будут возвышенны и добры.
Они докажут, как дважды два,
Что нельзя выходить из этой игры.

И ты раскаешься, бедный брат.
Заблудший брат, ты будешь прощен.
Под песнопения в свой квадрат
Ты будешь бережно возвращен.

А если упорствовать станешь ты:
— Не дамся!.. Прежнему не бывать!.. —
Неслышно явятся из темноты
Люди, умеющие убивать.

Ты будешь, как хину, глотать тоску,
И на квадраты, словно во сне,
Будет расчерчен синий лоскут
Черной решеткой в твоем окне.

Была ты молчалива, Бетти,
Была ты холодна, как глетчер,
Когда тебя при лунном свете
Я целовал в последний вечер.

На пустыре,
При лунном свете,
От фонаря не отличимом,
Ты мне была чужою, Бетти,
Не знаю по каким причинам.

Но только знаю, что сначала,
Еще за стойкой бара, в Сохо,
Упрямо ты не замечала,
Что было мне чертовски плохо.

А было мне чертовски плохо.
Кончался отпуск на рассвете.
Ты мне была чужою, Бетти.
Совсем, совсем чужою, Бетти.

По казарме, где койки поставлены в ряд,
Я иду и гляжу на уснувших солдат.

На уставших и крепко уснувших солдат.
Как они непохоже, по-разному спят.

Этот спит, усмехаясь чему-то во сне.
Этот спит, прижимаясь к далекой жене.

Этот спит, не закрыв затуманенных глаз,
Будто спать-то он спит, но и смотрит на вас.

Эти двое из Глазго храпят в унисон.
Этот сыплет проклятья кому-то сквозь сон.

А у этого сны, как подснежник, чисты.
Он — ладонь под щекой — так доверчиво спит,
Как другие не спят. Как спала только ты.
Он, я думаю, первым и будет убит.

Что ночлежка, что казарма, что тюрьма
Те же койки, так же кормят задарма.

На дно мне, ребята, идти неохота,
Для этого служит морская пехота.

Так много разных было дел, —
Всегда везде одни изъяны, —
Что он, бедняга, не успел
Произойти от обезьяны.

Нет, Сэр, я отрицаю начисто,
Что я — солдат плохого качества,
Поскольку энное количество
Есть хуже у Его Величества.

И если друзья, со слезами во взорах,
Меня закопают на том берегу,
Жалею девчонок — тех самых, которых
Обнять никогда не смогу.

Что ж, наверно, есть резон.
В том, чтоб был солдат унижен.
Первым делом я пострижен
Под машинку, как газон.

На меня орет капрал,
Бабий голос гнусно тонок:
Чтобы я подох, подонок,
Мне желает мой капрал.

А теперь я расскажу,
Как мы дрогли у причала.
Сыпал дождик, и качало
Самоходную баржу.

И бригадный генерал,
Глядя, как идет посадка:
— Нет порядка, нет порядка, —
С наслажденьем повторял.

Ей сказали: мэм, нельзя…
Мэм, вы зря пришли сегодня…
Я, как все, шагал по сходням,
Оступаясь и скользя.

Я узнал тебя, узнал,
Но не мог сойти со сходен,
Надо мной, как гнев господен,
С бабьим голосом капрал.

Мать сына провожает на войну,
Ему пуловер вяжет шерстяной.
Носи его, сынок, не простудись,
В окопах очень сыро, говорят…
Ей кажется:
Окопы — это дом,
Но только неуютный, — ведь война.
Шерсть удалось достать с большим трудом,
В Берлине стала редкостью она.
Пуловер сын недолго проносил.
Теперь меня он греет, — ведь война.
Он грубой вязки.
Серо-голубой.
И дырка в нем от пули не видна.