Владимир Лифшиц - Избранные стихи

Кругом скользили пешеходы.
Нева сверкала, как металл.
Такой неслыханной свободы
Я с детских лет не обретал!
Как будто все, чем жил доселе,
Чему и был и не был рад,
Я, удостоенный шинели,
Сдал с пиджаком своим на склад.

Я знал, что боя отголосок —
Не медь, гремящая с утра,
А штабеля вот этих досок,
Мешки с песком у ног Петра…
А над Невою, вырастая
На небе цвета янтаря,
Пылала грубая, густая,
Кроваво-красная заря.
Она угрюмо разгоралась
Огнем громадного костра.
Ее бестрепетно касалась
Десница грозного Петра.

Черное небо в багровом огне.
Пот на глаза накатил пелену.
Что я могу рассказать о войне
Мальчикам, думающим про войну?

Мальчикам, думающим, что война —
Это знамен полыхающий шелк,
Мальчикам, думающим, что она —
Это горнист, подымающий полк,
Я говорю, что война — это путь,
Путь без привала — и ночью, и днем,
Я говорю, что война — это грудь,
Сжатая жестким ружейным ремнем,
Я говорю им о том, что война —
Это шинели расплавленный жгут,
Я говорю им о том, что она —
Это лучи, что безжалостно жгут,
Это мосты у бойцов на плечах,
Это завалы из каменных груд,
Это дозоры в бессонных ночах,
Это лопаты, грызущие грунт,
Это глаза воспаливший песок,
Черствой буханки последний кусок,
Тинистый пруд, из которого пьют, —
Я говорю, что война — это труд!

Если ж претензии будут ко мне,
Цель я преследую только одну:
Надо внушить уваженье к войне
Мальчикам, думающим про войну.

Мне снилась дальняя сторонушка,
И рокот быстрого ручья,
И босоногая Аленушка,
По разным признакам — ничья.

А сам я был прозрачным призраком.
Я изучал ее черты
И вдруг, но тем же самым признакам,
Установил, что это ты.

Сон шел навстречу этой прихоти,
Шептал: «Спеши, проходит срок!»
Но, как актер на первом выходе,
Я с места сдвинуться не мог.

Я понимал, что делать нечего,
Я знал, что на исходе дня
Ты безрассудно и доверчиво
Другого примешь за меня.

Я бога звал, и звал я дьявола,
И пробудился весь в поту.
А надо мной ракета плавала
И рассыпалась на лету.

Во рву, где закончена стычка,
Где ходят по мертвым телам,
Из трупов стоит перемычка
И делит тот ров пополам.

И пули, на воздухе резком,
Как пчелы, звеня без числа,
С глухим ударяются треском
В промерзшие за ночь тела…

Не встав при ночной перекличке,
Врагам после смерти грозя,
Лежат в ледяной перемычке
Мои боевые друзья.

В обнимку лежат они. Вместе.
Стучит по телам пулемет…
Я тоже прошу этой чести,
Когда подойдет мой черед.

Чтоб, ночью по рву пробираясь,
Ты мог изготовиться в бой.
Чтоб ты уцелел, укрываясь
За мертвой моею спиной.

Я знаю Колпино в июле,
И в сентябре, и в декабре.
Среди домов блуждают пули,
И мины рвутся во дворе.

В цехах Ижорского завода
Стоит ночная тишина.
В конторке командира взвода
Сидит усатый старшина.

Пред ними плитка броневая
На стол положена ребром.
Под ней записка строевая
На кальке писана пером.

Они трудились тут и жили,
Не разлучались никогда
И на войну не уходили…
Сама война пришла сюда.

Я помню тусклый блеск лафета
И ровный строй броневиков,
Во мгле холодного рассвета
В бой уходящих из цехов.

И дом, что чудом не повален,
И тот неторопливый шаг
Работницы, среди развалин
Ведущей девочку в очаг.

Обычный класс. Доска, и шкаф, и стол.
И, как всегда, стоит за партой парта.
И, свежевымытый, сосною пахнет пол.
И на доске потрепанная карта.

Как зачарованный сегодня класс притих.
Ведет наставница в извозчичьем тулупе
Воспитанников колпинских своих
Вслед за указкою — по знойной Гваделупе.

Но вот звонок звенит над головой,
И, заложив цветные промокашки,
Выходят школьники, чтоб поиграть в пятнашки
В двух километрах от передовой.

Когда, роняя инструмент,
Он тихо на пол опустился,
Все обернулись на момент,
И ни один не удивился.

Изголодавшихся людей
Смерть удивить могла едва ли…
Здесь так безмолвно умирали,
Что все давно привыкли к ней.

И вот он умер — старичок, —
И молча врач над ним нагнулся.
— Не реагирует зрачок, —
Сказал он вслух, — и нету пульса…

Сухое тельце отнесли
Друзья в холодную конторку,
Где окна снегом заросли
И смотрят на реку Ижорку.

Когда же, грянув как гроза,
Снаряд сугробы к небу вскинул,
Старик сперва открыл глаза,
Потом ногой тихонько двинул,

Потом, вздыхая и бранясь,
Привстал на острые коленки,
Поднялся, охнул и, держась
То за перила, то за стенки,

Под своды цеха своего
Вошел — и над станком склонился.
И все взглянули на него,
И ни один не удивился.

По безлюдным проспектам оглушительно звонко
Громыхала — на дьявольской смеси — трехтонка.
Леденистый брезент прикрывал ее кузов —
Драгоценные тонны замечательных грузов.

Молчаливый водитель, примерзший к баранке,
Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки,
Вез он сало и масло, вез консервы и водку,
И махорку он вез, проклиная погодку.

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.
Был он худ. Был похож на голодную птицу.
И казалось ему, что водителя нету,
Что забрел грузовик на другую планету.

Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным фарам
Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром.
А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито.
Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто…

— Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите, водитель.
Я, — сказал лейтенант, — здешний все-таки житель, —
И шофер осадил перед домом машину,
И пронзительный ветер ворвался в кабину.

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.
И вошел. И сынишка прижался к коленям.
Воробьиные ребрышки… бледные губки…
Старичок семилетний в потрепанной шубке…

— Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана!.. —
И достал лейтенант свой паек из кармана.
Хлеба черствый кусок дал он сыну: — Пожуй-ка, —
И шагнул он туда, где дымила буржуйка.