Юрий Щеглов - Проза. Поэзия. Поэтика. Избранные работы

Сходным образом мольеровский Журден хочет поразить жену и служанку истинами, усвоенными от учителя философии: «Вот, например, знаешь ли ты, как ты сейчас говоришь?.. Невежда, это проза!.. А известно тебе, как произносится У?» и т. д. («Мещанин во дворянстве», действ. 3, явл. 3).

В обеих сценах строится схема переспрашиваний и недоумений, особенно развернутая у Мольера. Однако по содержанию (вопрос о несуществовании Бога, о замене его водородом или «Вихрем») эрдмановская сцена, очевидно, ближе к Аристофану.

О церемонном языке у Зощенко см.: Щеглов 1986 а: 81.

На отсутствие ремарок в «Мандате» как признак самодостаточности сценического действия указывал Мейерхольд (Мейерхольд 1968: 96).

Использование одного и того же предмета в разных функциях – известная черта постановок Мейерхольда (напр., венские стулья в «Лесе»; см.: Рудницкий 1981: 308). О слове в «Царе Максимилиане», заменяющем декорацию («какое здесь здание, как все весело сияет») и дублирующем предметы («вот мой острый меч» и т. п.) – см.: Богатырев 1971: 78–81.

В «Метаморфозах» Овидия хаос моделируется как некий новый и необычный порядок: например, во время потопа рыбак удит рыбу в ветвях очутившегося под водой дерева, нереиды любуются подводными городами и т. п. В аналогичном духе в известном фильме «Волшебник страны Оз» [«The Wizard of Oz»] эффект урагана (торнадо) изображен как ряд беспорядочно перемешанных, закрученных вихрем фрагментов мира. Каждый из них, однако, сохраняет в новом соседстве свою цельность и продолжает функционировать как обычно (напр., велосипедист, несомый вихрем по воздуху, крутит педали, нянька катит коляску и т. п.).

Ср. аналогичные цепочки однотипных вопросов‐ответов в былине:

Говорил ему Идолище поганое:

«Ай же ты, калика перехожая!

Как велик у вас богатырь Илья Муромец?»

Говорит ему Илья таковы слова:

«Толь велик Илья, как и я».

Говорит ему Идолище поганое:

«Помногу ли Илья ваш хлеба ест,

Помногу ли Илья ваш пива пьет?»

Говорит Илья таковы слова:

«По стольку ест Илья, как и я,

По стольку пьет Илья, как и я», и т. д. («Илья Муромец и Идолище» // Былины 1938: 82) или в шуточной песне, входившей в состав некоторых народных представлений: «Государь ты мой, Сидор Карпович, / Много ли тебе веку? / Семьдесят, бабушка, семьдесят, / Семьдесят, Пахомовна, семьдесят… // Государь мой, батюшко, / Много ли у тебя осталось деток? / Семеро, бабушка, семеро, / Семеро, Пахомовна, семеро…» и т. д. («Маврух» // ФТ: 50; использовано А. К. Толстым в политической балладе «Государь ты наш батюшка…»).

А. К. Жолковский напомнил близкую параллель к этой сцене в «драме» Козьмы Пруткова «Любовь и Силин»: «Гом – человек. Гам – душа. Сериз – вишня. Патесериз – пирожное… Таким образом, изучив французский язык, несомненно на следующих выборах я еще более оправдаю доверие ко мне господ дворян».

Примеров исключительной роли слова в русской гуманитарной и политической культуре можно привести множество – вспомним хотя бы горьковскую «Мать», где все наиболее острые и патетические моменты революционного сюжета связаны не с насильственными, а прежде всего со словесными или жестовыми формами действия (демонстрации, речи, выкрики, листовки и т. п.). О роли языка в поддержании тоталитарной системы выразительно говорит А. Д. Синявский, связывая ее со специфически русскими чертами мышления: «Кажется, что самые основы советской системы готовы пошатнуться из-за одного лишь изменения в тоне и языке сегодняшней литературы. Это, конечно, иллюзия. Но любопытно отметить мимоходом, до какой степени вся железная структура советского государства опирается на язык, на затертые бюрократические фразы. Дунь на них, и все развалится! В который раз мы наблюдаем магическое отношение к слову, свойственное русским, русской литературе и советскому обществу» (Синявский 1989 б: 129; наш обратный перевод с англ.)

Портреты вождей, развешиваемые по стенам квартиры для членов домового комитета или других представителей власти, – мотив, встречающийся в очерках и фельетонах эпохи; ср., например, «Московские сцены» Булгакова («Накануне», 1923; Булгаков 1976: 80–82). Операция перевешивания и перевертывания картин добавлена, конечно, Эрдманом.

В этом они родственны тем оторванным от жизни героям Достоевского, которые легко переходят от сколь угодно бредового замысла к его исполнению: см. Энгельгардт 1924: 83–87.

Ср. подобный сдвиг акцента у Зощенко: «На моих <���штанах> тут дырка была. А на этих эвон где» («Баня»).

Сходный эффект случайной и тривиальной детали, неожиданно выступающей крупным планом, – в диалоге Подсекальникова и Марьи по поводу ливерной колбасы:

Семен Семенович: …я знаю, как ты ее хочешь намазывать. Ты ее со вступительным словом мне хочешь намазывать. Ты сначала всю душу мою на такое дерьмо израсходуешь, а потом уже станешь намазывать.

Мария Лукьяновна: Ну, знаешь, Семен!..

Семен Семенович: Знаю. Ложись…

<���…>

Мария Лукьяновна: Вот намажу и лягу.

Семен Семенович: Нет, не намажешь.

Мария Лукьяновна: Нет, намажу.

Семен Семенович: Кто из нас муж, наконец: ты или я? (ЭП: 85; С: 9).

Эта дискретность и взаимонезависимость различных параметров вещи и элементов мира, способность одних из них, претерпевая превращение, не затрагивать другие, лежит в основе чудес и парадоксальных гибридов в «Метаморфозах» Овидия и им подобных типах поэтики; см. примеры выше в примеч. 14.

В этой и следующей цитатах налицо мотив, применяемый иногда при сатире на механическое поведение. Персонаж просит окружающих не мешать (а то и помогать) ему в выполнении неких заученных действий (например, этикетных) ввиду их трудности, не понимая, что последние имеют смысл лишь в том случае, когда кажутся легкими и непринужденными. Встречается у Мольера:

Г-н Журден (сделав два поклона, оказывается на слишком близком расстоянии от Доримены) : Чуть-чуть назад, сударыня.

Доримена: Что?

Г-н Журден: Если можно, на один шаг.

Доримена: Что такое?

Г-н Журден: Отступите немного, а то я не могу сделать третий поклон.

Дорант: Господин Журден любит изысканное обхождение («Мещанин во дворянстве», действ. 3, явл. 19).

Ср., например, турецкую церемонию в «Мещанине во дворянстве», где Журдена ритмично бьют палками; симметричные потасовки между учителями вокруг Журдена; нападение на героя двух жен и двух полицейских, раздирающих его в разные стороны, в «Господине де Пурсоньяке» и т. п.