Джордж Байрон - Дон-Жуан

На евнуха и купленную пару
Гяуров поглядели стороной
Гулявшие как будто по бульвару
Беспечные лентяи. Так иной,
Рассеянно блуждая по базару,
Увидя жеребца, его ценой
Рассеянно займется на мгновенье,
Не придавая этому значенья.

Они, однако, миновали зал
И много комнат маленьких и странных.
В одной из них печально бормотал
Фонтан, забытый в сумерках туманных,
И женский взор внимательный блистал
Из-за дверей узорно-филигранных,
Настойчиво допрашивая тьму:
Кого ведут? Куда? И почему?
[257] 55. Обычная принадлежность комнаты на Востоке. Я вспоминаю, как Али-паша принимал меня в большой комнате с мраморным полом, в середине которой бил фонтан. (Прим. Байрона).

Роскошные, но тусклые лампады
Над арками причудливых дверей
Неясно освещали анфилады
Высоких золоченых галерей.
В вечерний час для сердца и для взгляда
Нет ничего грустней и тяжелей,
Чем пышного безлюдного покоя
Молчанье неподвижно-роковое.

Кому бывать случалось одному
В лесу, в толпе, в пустыне, в океане —
В великом одиночестве, — тому
Понятно все его очарованье.
Но кто знавал немую полутьму
Пустых, огромных, величавых зданий,
Тот знает, что на камне хладных плит
Походка смерти явственно звучит.

Спокойный час домашнего досуга,
Вино, закуска, славный аппетит,
Камин и книга, друг или подруга —
Вот все, чем англичанин дорожит;
В осенний вечер от такого круга
И рампы блеск его не отвратит.
Но я по вечерам в пустынном зале
Брожу один и предаюсь печали!

Великое творя, мы подтверждаем
Ничтожество свое: огромный храм
Стоит века, но зодчих мы не знаем,
Бессмертным воскуряя фимиам.
Гробницы мы и домы воздвигаем
Вотще с тех пор, как согрешил Адам,
И оставляем все-таки преданье
О Вавилонской башне без вниманья!

Нас Вавилон пленяет до сих пор:
Там роскошь небывалая царила.
Там царь царей Навуходоносор [258] 60. Навуходоносор — вавилонский царь (604–562 до н. э.). Согласно библейской легенде, за свое высокомерие был наказан безумием и, вообразив себя быком, стал есть траву.
Травой питался, святость Даниила [259] Даниил — легендарный библейский пророк. Был брошен в ров со львами, но появление ангела защитило его от их ярости.
Там усмиряла львов, умильный взор
Там на Пирама Фисба [260] Пирам и Фисба — легендарные влюбленные, воспетые в поэме Овидия «Метаморфозы». обратила;
Там, совершая громкие дела,
Семирамида [261] Семирамида — легендарная царица Ассирии. славная жила!

Историки царицу упрекали
В неблаговидной нежности к коню [262] 61. Конь, конюх. — В подлиннике непереводимая игра слов: courseur (конь) и courier (курьер). Байрон здесь, как и в ряде других мест, намекает на постыдный бракоразводный процесс (1820) короля Георга IV и его жены Каролины, которую обвиняли в преступной любви к ее камергеру Бергами, в прошлом курьеру. .
Конечно, чудеса всегда бывали,
Но все же я историков виню;
Не конюха ль они предполагали?
Пресечь ошибку надо на корню.
А впрочем, прихоти не знают меры:
Любовь впадает в ереси, как вера!

Скептические люди в наши дни
Твердят упрямо, но довольно вяло,
Что это всё побасенки одни,
Что Вавилона вовсе не бывало.
Евреям верить не хотят они [263] 62. Евреям верить не хотят они… — то есть не верят священной книге евреев — Библии, в которой содержатся древнейшие упоминания о Вавилоне. ,
Но им евреи тоже верят мало.
Однако ведь нашел же Клавдий Рич [264] Клавдий Джеймс Рич — представитель Ост-Индской компании при дворе багдадского паши, автор двух трудов о развалинах Вавилона, изданных в 1815 и 1818 гг. Привез в Европу кирпичи из дворца Навуходоносора с клинообразными надписями.
На месте Вавилона свой кирпич!

Прекрасными и краткими стихами
Гораций хорошо изобразил,
Что строящие забывают сами
О беспощадной близости могил.
Мы все идем различными путями,
Но цель одну нам рок определил:
Что «at sepulchri immemor struis domos» [265] 63. «И, забыв о могиле, строишь дома» (Гораций). — Байрон дает этой цитате юмористически-неточное объяснение. —
Могила ожидает за углом нас!

Но вот они пришли в покой пустынный,
Дивясь его роскошной пестроте.
Казалось, ткани, вазы и картины
Соперничали в редкой красоте;
Все, чем искусство тешит господина,
Покорное причуде и мечте,
Все было здесь — самой природы сила
Здесь ремесла искусству уступила.

Здесь было все, что смертному дано:
Диваны драгоценные такие,
Что сесть на них, казалось бы, грешно;
Ковры необычайно дорогие,
Сверкавшие, как сказочное дно,
Где ярко блещут рыбки золотые;
Чтоб чудную их ткань не повредить,
По ним бы надо плыть, а не ходить,

Сапог ступать не смел и не хотел
На эти звезды, луны и растенья,
Но равнодушный евнух не глядел
На роскошь, причинявшую волненье
Моим друзьям. Он молча повертел
Какой-то ключик в темном углубленье
И, дверцу потянув что было сил,
Глубокий шкаф пред ними отворил.

И в глубине явилось их очам
Роскошное скопленье одеяний,
Какие, сообразно должностям
И положенью, носят мусульмане.
Отличный гардероб, скажу я вам, —
Великолепный выбор пестрых тканей;
Но негр вопрос заранее решил
И перед бриттом платье положил.

Тот мог и облачиться и обуться:
Он получил роскошные штаны,
Которые не лопнут, не протрутся
Из-за своей восточной ширины,
И туфли, в коих трудно не споткнуться;
Кафтан, кинжал значительной цены —
Все прелести надменного эфенди [266] 68. Эфенди — старинное турецкое обращение к знатному человеку. ,
Турецкого изысканного денди!

Пока он эти вещи надевал,
Его приятель новый, негр Баба,
Обоим намекал и пояснял,
Что в Турцию их привела судьба;
Что тот, кто упираться бы не стал,
Мог избежать бы участи раба,
Себе открыв дорогу к процветанью
При помощи обряда обрезанья!

Он намекнул, что был бы очень рад
Их видеть правоверными. Понятно,
Их не заставят совершить обряд;
Но прозелиты, очень вероятно,
Высоких удостоятся наград.
В ответ британец молвил деликатно,
Что чтит он сам, как все мы чтить должны,
Обычаи столь праведной страны.

«Подобное решенье, — он сказал, —
Серьезно, и его обдумать надо.
Я, впрочем, никогда не порицал
Столь древнего почтенного обряда,
И, может быть…» Но тут его прервал
Жуан, метавший пламенные взгляды:
«Нет, нет! Уж за себя я постою!
Скорей отрежут голову мою!