Джордж Байрон - Дон-Жуан

«Внемли и повинуйся!» — вот закон,
Который бессловесные творенья,
Покорно окружающие трон,
Усвоили от самого рожденья:
Ее капризам не было препон,
И не было узды ее «хотенью».
А будь она крещеной — спору нет,
Она б и больше натворила бед!

Когда чего-нибудь хотелось ей, —
Желаемое сразу приносили,
За исполнение всех ее затей
Любые суммы золотом платили.
Но даже деспотичностью своей
Она была мила; ее любили
И женщины и всё прощали ей —
Все, кроме красоты, сказать точней.

Жуан — ее последняя причуда —
Замечен ею из окна; тотчас
Искать его по городу повсюду,
Купить его немедля — был приказ.
Баба его нашел (скрывать не буду —
Он потакал красавице не раз)
И, действуя по тщательному плану,
Переодел рабынею Жуана.

Но как она, султанова жена,
Решилась на такое приключенье?
Почем я знаю! Не моя вина,
Что не имеют жены уваженья
К мужьям венчанным; всем одна цена!
Обманывают всех без исключенья
Супругов — и монархов и князьков:
Уж такова традиция веков.

Но ближе к теме! Видя по всему,
Что дело приближается к развязке,
Она в лицо герою моему
Взглянула без особенной опаски.
Он был «приобретен», а посему
Она его спросила — не без ласки,
Но несколько надменно, может быть:
«Умеешь ли ты, юноша, любить?»

В другое время моего Жуана
Такой вопрос легко б воспламенил,
Но в нем была свежа живая рана:
Свою Гайдэ еще он не забыл,
И сей вопрос любимицы султана
В нем только боль утраты разбудил;
И он залился горькими слезами,
Что очень глупо, согласитесь сами.

Гюльбея удивилась — не слезам:
Их женщины охотно проливают,
Но юноши прекрасного глазам
Их влажный блеск никак не подобает!
Лишь тот, кто пытку слез изведал сам,
Тот знает — слезы женщин быстро тают,
А наши, как расплавленный свинец,
Впиваются в расщелины сердец!

Она б его утешить постаралась,
Но не могла понять, с чего начать.
Ведь ей ни разу в жизни не случалось
Себе подобных в горе утешать!
К ней горе никогда не приближалось,
И очень трудно было ей понять,
Что кто-нибудь, глаза ее встречая,
Способен плакать, их не замечая.

Но женщины природа такова,
Что зрелище смятенья и страданья
Диктует ей участия слова
В любой стране, при всяком восиитанье.
В ней жалость изначальная жива,
Она — самаритянка [279] 120. Самаритянка. — По евангельской легенде, женщина из враждебного иудеям племени самаритян напоила жаждавшего воды Иисуса. В Евангелии рассказывается также притча о милосердном самаритянине, оказавшем помощь раненному разбойниками иудею. Отсюда «самаритянин» — нарицательное обозначение милосердного человека. по призванью.
Глаза Гюльбеи, бог весть отчего,
Слезой блеснули, глядя на него.

Но слезы, как и все на этом свете,
Иссякли, — а Жуан не мог забыть,
Что он еще султанше не ответил,
Умеет ли он подлинно любить.
Она была красива, он заметил;
Но он не мог досаду подавить:
Он был пред этой женщиной надменной
В смешном наряде — и к тому же пленный!

Гюльбея озадачена была
(Впервые, может быть, за двадцать лет!);
Она сама ведь всем пренебрегла
И дерзостно нарушила запрет,
Когда герою нашему дала
Столь милый и приятный tête-à-tête [280] Свидание наедине (франц.). .
Меж тем уже минут минуло двадцать,
А он не помышлял повиноваться.

О джентльмены! Я хотел сказать,
Что в случаях подобных промедленье
Под солнцем юга принято считать
За самое плохое поведенье.
Красавицу заставить ожидать —
Да это даже хуже преступленья;
Здесь несколько мгновений, может быть,
Способны репутацию сгубить.

Жуан был смел и мог бы быть смелее,
Но старая любовь проснулась в нем.
Напрасно благородная Гюльбея
С ним говорила властно, как с рабом, —
Невежливо он обошелся с нею,
А все-таки, признаться, поделом!
Красавица краснела и бледнела
И на него внимательно глядела.

Она Жуана за руку взяла
С улыбкой благосклонной и усталой,
Но искра гнева взор ее зажгла:
Любви его лицо не выражало.
Она вздохнула, встала, отошла
И наконец — последнее, пожалуй,
Чем можно гордой женщине рискнуть, —
Жуану просто бросилась на грудь.

Опасный миг! Но гордость, боль и горе
Как сталь его хранили: он вздохнул
И с царственной надменностью во взоре
Божественные руки разомкнул.
В ее глаза, лазурные как море,
Он холодно и пристально взглянул.
«Красавица! — воскликнул он. — В неволе
Не брачутся орлы, — а я тем боле!

Спросила ты — умею ль я любить?
Умею , но, прости меня, — другую!
Мне стыдно платье женское носить!
Под крышею твоей едва дышу я!
Любовь — удел свободных! Подчинить
Султанской власти чувство не могу я!
Сгибаются колени, взоры льстят,
И руки служат, — но сердца молчат».

Для европейца это очень ясно,
Она ж привыкла искренне считать,
Что прихоти владыки все подвластно,
Что даже эта прихоть — благодать!
Рабы невозмутимы и безгласны,
Не могут и не смеют возражать —
Вот бытия простое пониманье
В наивном императорском сознанье.

К тому ж (как я успел упомянуть)
Она была красива несомненно,
Ей стоило на смертного взглянуть —
И он терял свободу совершенно.
Итак, двойное право посягнуть
На полное господство над вселенной
Давали ей и красота и сан;
И вдруг — не покорился Дон-Жуан!

Скажите вы, которые хранили
В невинности свои младые лета,
Как вас напрасно вдовушки ловили
И как вас ненавидели за это.
Припомните досаду их усилий,
Стесненную кольчугой этикета, —
Тогда поймете вы всего верней
Ужасный гнев красавицы моей.

Трагедию мы знаем не одну,
Поэты их изображали щедро.
Припомните Пентефрия жену,
И леди Буби, и царицу Федру [281] 131. Федра (греч. миф.) — была отвергнута Ипполитом, леди Буби — Джозефом Эндрюсом, героем романа Фильдинга «Приключения Джозефа Эндрюса и его друга Абрахама Адамса» (1742). :
Похожи на морскую глубину
Их гневных душ бушующие недра —
И это вам поможет, может быть,
Моей Гюльбеи лик вообразить!

Прекрасный гнев тигрицы разъяренной
И львицы, у которой взяли львят, —
Сравню ли с гневом женщины влюбленной,
Когда ее утешить не хотят!
И это гнев, по-моему, законный:
Не все ль равно — что потерять ребят,
Что потерять желанное мгновенье,
Когда возможно их возникновенье.