Джордж Байрон - Дон-Жуан

Жуана эти бодрые слова
Смирили — и покорно, в самом деле,
Вошел он в зал, где у него едва
От роскоши глаза не заболели:
Разбросанные всюду как трава,
Несметные сокровища блестели
В таком обилье пышной пестроты,
Что затмевали сказки и мечты!

Богатства блеск и вкуса недостаток
Обычны для Востока, но — увы! —
Я западных дворцов видал с десяток,
И все они, признаться, таковы!
На всем какой-то фальши отпечаток:
Картины плохи, статуи мертвы,
Но грубую дешевую работу
Обильно искупает позолота.

В подушках утопая, как в цветах,
Под пологом раскинувшись лениво,
С улыбкой самовластья на устах
Лежала дама. Евнух торопливо,
Не поднимая глаз, повергся в прах
И потянул Жуана; терпеливо
Ему повиновался мой герой,
Забавной озадаченный игрой.

Красавица с подушек поднялась,
Как из пушистой пены Афродита.
Перед огнем ее пафосских глаз [270] 96. Пафосские глаза — то есть глаза богини любви Афродиты; намек на храм Афродиты в городе Пафос, на острове Кипр.
Тускнели и сапфир и хризолиты.
Поцеловав руки ее атлас
И край ее одежды, деловито
Ей что-то евнух на ухо сказал
И жестом на Жуана указал.

Ее движений, голоса и стана,
Подобных совершенству божества,
Подробно я описывать не стану —
Бессильны тут сравненья и слова;
Притом у вас из зависти к султану
Могла бы закружиться голова,
Когда бы описанье вышло живо…
А посему молчу красноречиво!

Ей было лет, пожалуй, двадцать семь:
Преклонный возраст для ее народа!
Но есть краса, которую совсем
Не искажают годы и природа.
Мария Стюарт [271] 98. Мария Стюарт (1542–1587) — шотландская королева. Ее красота и трагическая судьба стали темой многочисленных произведений. , как известно всем,
Блистала красотой такого рода,
Нинон Ланкло [272] Нинон де Ланкло (1620–1705) — красавица, блиставшая во французских салонах XVII в., вдохновительница и друг многих писателей своего времени. уже седой была,
А подурнеть до смерти не смогла!

Девицы в одинаковых нарядах
(Так евнух нарядил и Дон-Жуана)
Ловили волю царственного взгляда,
Как нимфы, окружавшие Диану.
(Сие сравненье углублять не надо,
И я его отстаивать не стану.)
Как я уже сказал, Гюльбея, встав,
Им знак дала, на двери указав.

Прелестный рой покорно удалился.
Жуан стоял, дыханье затая,
И приключенью странному дивился.
В какие-то волшебные края,
Ему казалось, он переселился,
Где чудеса реальны… (Лично я
Никак не вижу смысла в скромном даре
Известного нам всем «nil admirari» [273] 100. « Ничему не удивляться ». — Гораций, Послания, кн. I, послание VI. .)

«Не удивляться ничему на свете —
Наука благоденствия для всех!» [274] 101. Первые две строки — цитата из «Подражаний Горацию» Александра Попа.
(Увы, я знаю, Мерри [275] Мерри — лорд Мэнсфилд, друг Попа, к которому поэт обращается в VI послании первой книги «Подражаний Горацию» на тему «nil admirari». , речи эти;
А в текстах Крича [276] Крич Томас (1659–1701) — переводил Горация и, в частности, вышеупомянутое послание (1684). сомневаться грех.)
Гораций эту истину отметил,
А Поп — пересказал ее для всех.
Но если б удивляться мы не стали,
Ни Попа б мы, ни древних не читали.

Баба велел Жуану не зевать,
Приблизиться, и преклонить колено,
И ножку госпожи поцеловать;
Но гордый мой герой вскипел мгновенно,
Ужасно заупрямился опять
И негру заявил весьма надменно:
«Я туфель не целую никому —
Пожалуй, только папе одному [277] 102. …папе одному… — намек на обычай католиков целовать туфлю римского папы при приветствии. !»

Баба сказал: «Напрасно я учу
Тебя добру — с тобою сладу нету!
Послушай! Я с тобою не шучу!»
«Да я самой невесте Магомета
Поцеловать туфли не захочу!»
(Пойми, читатель, силу этикета :
Король и мещанин, мудрец и плут
Его законы знают и блюдут!)

Он, как Атлант [278] 104. Атлант — по греческому мифу, гигант, который держит на своих плечах небесный свод. , был тверд и несгибаем,
Не слушая потока гневных слов;
В его груди бурлила, закипая,
Кастильских предков пламенная кровь,
И, гордо честь отцов оберегая,
Он жизнью был пожертвовать готов.
«Ну, — молвил негр, — с тобою просто мука!
Не хочешь ногу — поцелуй хоть руку!»

На этот благородный компромисс
Жуан уже не мог не согласиться.
Любые дипломаты бы сдались,
Признав, что дольше спорить не годится.
Итак, мой несговорчивый Парис
Решил совету негра подчиниться, —
Тем более что признавал он сам
Обычай ручки целовать у дам!

Он подошел к руке ее атласной
И неохотно губы приложил
К душистой коже, тонкой и прекрасной.
Он был сердит, рассеян и уныл —
И потому тревоги сладострастной
От этого ничуть не ощутил,
Хотя такой руки прикосновенье
Все прошлые стирает увлеченья.

Красавица взглянула на него
И удалиться евнуху велела
Небрежным жестом в сторону его.
Баба Жуану, как бы между делом,
Успел шепнуть: «Не бойся ничего!» —
И вышел бодро, весело и смело,
Как будто он во славу высших сил
Благое дело честно совершил!

Едва Баба исчез — преобразилось
Ее доселе гордое чело:
Оно тревогой страсти озарилось
И трепетным румянцем расцвело.
Так в небе — только солнце закатилось —
Заря сияет пышно и светло.
В ней спорили в немом соревнованье
Полутомленье, полуприказанье.

В ней было все, чем страшен слабый пол,
Все дьявольские чары сатаны,
С какими он однажды подошел
Смутить покой Адамовой жены.
Никто бы в ней изъяна не нашел:
В ней был и солнца блеск, и свет луны,
Ей только кротости недоставало —
Она и полюбив повелевала.

Властительно в ней выражалась власть:
Она как будто сковывала цепью;
Как иго вы испытывали страсть,
Взирая на ее великолепье.
Конечно, плоть всегда готова пасть
Во прах, но, как орел над вольной степью,
Душа у нас свободна и горда
И не приемлет плена никогда.

В ее улыбке нежной и надменной,
В самом ее привете был приказ,
И своеволье ножки совершенной
Ступало не случайно и не раз
По шеям и сердцам толпы плененной.
За поясом ее, смущая глаз,
Блистал кинжал, что подобает сану
Избранницы великого султана.