Семен Кирсанов - Лирические произведения

Он здесь —
огромный центр
компаний и колоний,
он — «Таймс»
с колонкой цен,
он — Нельсон на колонне,
он — город королев,
где мирные,
как пони
единорог и лев
приставлены
к короне.

Он — город часовых
в давнопрошедших позах,
подстриженной травы,
живых головок
Грёза,
ораторов в садах,
седеющих спортсменов
и стрелок,
что всегда
дрожат на «переменно».

Он — всем известный вид
из книжки
«Принц и нищий»,
он — магазин,
где твид
из клетчатой шерсти́щи,
он — город деловой,
он — котелок и зонтик.
Он — Лондон.
У него
нет никаких экзотик.

Да, Лондон был и есть
при Тауэре,
при Темзе,
хотя не перечесть
к нему моих претензий,
что он,
как человек,
застрявший в прошлом веке,
его Двадцатый век
похож
на Fin de Siécle.

И Лондон погружен
в себя же,
то есть в Лондон,
и в ресторане он,
как проповедь, преподан
о том,
как надо сесть,
как пудинг есть,
как по́ридж…
Да, Лондон был и есть.
Его не переспоришь.

Есть фирмы —
…Сын и К о,
камины в каждом доме,
и равнодушье ко
всему на свете,
кроме
столицы островной,
где правят
англичане,
к которой остальной
весь мир —
лишь примечанье.

И чинный клерк
сей мир
просматривает мельком;
мир набран,
как пунктир,
петитом самым мелким.
А Нил?
А Кипр?
А Крит?
И это вроде мир же!
Нет,
он ему закрыт
столбцами сводок биржи.

А все же
Лондон есть
прекрасный и воскресный;
он как театр
без мест,
но с уличным оркестром.
И в кружку
горсть монет
мне было бросить лестно,
притом,
что нищих нет
в сословьях королевства.

Рабочий класс,
ты где?
Бастуешь, или терпишь,
или про черный день
на сердце
порох теплишь?
Но ты
в раю надежд,
в саду старинной песни,
в рассрочку
твой коттедж,
есть пенсия, есть пенсы,
есть, наконец, трава,
чтоб отдохнуть на славу.
Но где
твои права?
А Лондон —
твой по праву.

Да, Лондон был и есть,
каким в прошедший век был,
и захотелось сесть
в вагон,
идущий в Мегби,
по шпалам сквозь туман
пробраться
незнакомцем
в тот Диккенса роман,
что так и не закончен.

Не плохо
и с толпой
спуститься в Антерграунд, —
там
каменной трубой
к тебе стихи нагрянут…
Но чтобы сверху
вниз
узнать его серьезно —
понадобится
жизнь
подробная,
как проза.

Да, приоткрыть бы дверь
в уединенный домик,
где жизнь
уже теперь
не диккенсовский томик,
да и не те сверчки…
Но и узнать
не просто,
как чувствует толчки
подземные
сей остров.

Да, Лондон был и есть,
и, несомненно,
будет.
И про него Гефест,
конечно,
не забудет.
Но должен он учесть
шарообразность света,
что, кроме этих мест,
вокруг него —
планета;

что общей
этот шар
окутан атмосферой,
что если где пожар,
то всюду
пахнет серой,
и если гром,
то весь
он сотрясает воздух,
а жить нам —
только здесь,
а не на дальних звездах.

И должен он понять,
помалости трезвея,
что мир —
не экспонат
Британского музея.
Об этом факте весть
ему принесть — я волен.
А тем,
что Лондон есть, —
гуд морнинг,
я доволен.

Над самолетом —
солнце близко,
внизу —
туманная погода.
А я в уме писал записку
друзьям
двухтысячного года.

Мы с вами,
будущие люди,
все разберем и все обсудим,
и все поправим, все наладим, —
мир
будет светел и наряден.

И пусть в другом тысячелетье
нет наших нынешних знакомых, —
мы в этом новом
Новом Свете
себя почувствуем как дома.

Пусть трудно тем,
кто был допущен
смотреть и вглядываться дальше,
перед стихами о грядущем —
высотные громады
фальши.

Но что в своей семье стесняться, —
теперь вы знаете,
что делать,
а ваши дни нам часто снятся,
как Вере Павловне
в «Что делать?».

И мы ведь были сном о чуде,
ведь до семнадцатого года —
такие ж
«будущие люди»
мы с вами были для народа.

За век до штурмов и нашествий,
свой горький день опережая,
писал те главы
Чернышевский
с целинных наших урожаев.

Для нас
знаменами алели,
в подполье с Лениным трудились,
себя для нас
не пожалели,
чтоб завтрашние мы родились.

И впредь —
у вас над головами
такое ж точно солнце будет,
ведь мы
одно и то же с вами,
родные будущие люди.

У вас такие ж точно руки,
и вас мы кличем,
зааукав;
вы — наши дети,
наши внуки,
вы — наши дети наших внуков.

Тут бой идет
грознее Библий,
тут нами строится преграда,
чтоб ваши бабки
не погибли
от термоядерного ада.

Для вас
мы выходили в поле
под шум уборочных орудий,
чтоб вам не знать
голодной доли,
родные будущие люди.

На этом свете ненаглядном
нам приходилось ушибаться;
мы ошибались
так наглядно,
что вам легко не ошибаться.

Но мы за будущее бились,
за вас,
железом и словами,
чтоб матери в отцов влюбились,
чтоб забеременели
вами;

чтоб кислород
остался тем же,
каким он был от Сотворенья,
у нас в Москве,
у них на Темзе,
у всех — на Сене и на Рейне.

Ведь ваших сыновей дыханье
мы отстояли в этом веке…
Так посидите
над стихами,
закрыв воспоминаний веки.

Их написал я над Ла-Маншем,
под гул винтов,
во время круга…

Друзья,
давайте будем раньше
сквозь время узнавать друг друга!

Острова на Дунае…
Я живу на одном.
Парк стоит, затеняя
мой гостиничный дом.

Клены чем-то похожи
на слоновьи ступни
и морщинисты кожей.
Много помнят они.

Их огромные кроны
шире этих небес;
я любил, удивленный,
их зеленый навес.

Рядом — скошенный бархат
с маргаритками в нем,
скамьи острова Маргит,
пустовавшие днем.

Дальше — место оркестра,
островной ресторан;
там плетеные кресла
прислонились к столам.

По утрам никого нет,
листья падают с крон,
скрипка утром не стонет,
но ворчит саксофон.

Парком острова Маргит
с тихим шепотом шин
шли новейшие марки
иностранных машин.

Выходили из дверец,
под органный сигнал —
в черной паре венгерец
выходить помогал.