Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Слышала — он уехал
в дом отдыха, на юг.
Это сказало эхо
железнодорожных вьюг.

С птичьими в небе стаями
слала ему: «Спеши!»
Скорей начинайся, таянье
оледенелой души!

От Волги до сада южного
буду следить за ним:
как он встает, как ужинает,
видит какие сны.

А только дожди нагрянут,
по зарослям заплескав,
пришлет он зеленограмму
магнолиевого листка.

Пиши, — я в тиши рассветной
склонюсь к твоему плечу,
на адрес поэмы этой
пиши, — я получу!

Я буду учительницей,
или нет — укротительницей!
Или лучше по снайпингу
стать победительницей?
Я сумела бы выделиться
пионероводительнцей.
Или стать многодетной
женой — прародительницей?

Поступить на химический
или на исторический?
Делать вычитки, выписки
в диком количестве?
Или сделать из трудностей
вывод логический
и затворницей — жизнь
провести по-девически?

Стать радисткою в Арктике?
Или рыскать по Африке?
Или мужу редиску
готовить на завтраки?
Стать портнихой? Ткачихой?
Зубною врачихою?
Или так и остаться
проворной пловчихою?

Стать Вербицкой? Жорж Занд?
Усиевич Еленою?
Верой Инбер — сердца приводи
в умиление?
Или, мир удивляя
шедеврами жареными,
совершить поварихой
подъем в кулинарии?

Нет! Желанней всего
(я решила заранее) —
стать министром
по Личным делам
и Желаниям!
С Управлением радостью,
с Бюро самочувствий,
с Консультацией горя
и Сектором грусти!

Там я всех принимала бы,
отвечала б на жалобы,
посылала б грустящих
на волжские палубы!
Отменила б унынье,
хандру и старе́нье,
научила б людей
исправлять настроенье!

Все бы встречи устроила,
всех по-майски б настроила
и беседок сиреневых
людям настроила б.
Министерство такое
недорого б стоило,
а меня бы такое
занятье устроило!

Поэтессой назвали, обрадовали!
Я обрадовалась? — Навряд ли…

Не к моей это прозвище выгоде.
По-э-те-с-са? Как это выглядит?

В черном платье, строгая, важная…
(А я просто пловчиха отважная!)

Строки скорбные губками цедятся…
(А я просто друзьям собеседница!)

Чуть не с арфой, такая нервная…
(А я в тире снайперка первая!)

Я, ребята, на вас в обиде, —
«поэтессой» меня не зовите!

Ну пришла же такая идеишка:
я — поэт, несмотря что девушка!

Наутро после ночи
чернейшей черноты,
что исказила в клочья
у спящих все черты,
наутро после злобы:
— Еще ругнуть кого бы? —
жизнь просит доброты.

Простой доброты: помочь
пройти с фонарем сквозь ночь,
не выругаться, не пнуть,
но тем, кому хочется пить,
воды от души черпнуть,
тому, кому хочется жить,
«доброе утро» шепнуть.

Поднять, кто споткнулся, того,
подать, кто чего обронил,
не требовать ни для кого
железного яда чернил.
Выслушать — просит о чем,
заметить чужую слезу,
пешему, с костылем,
крикнуть: — Дай подвезу!

Общая ведь судьба,
разве это нельзя —
видеть вокруг себя
дружеские глаза?

Но злость стоит и корчит
гримасы злобных рож,
и злобствует, и точит
из Золингена нож.
Так что ж? Прикажешь доброй
стоять, пока беда
не врежет нож под ребра?
И струсить перед злобой?
Не струшу! Никогда!

Не жди меня, я говорю,
ни через две недели,
ни к январю, ни к февралю,
ни в марте, ни в апреле.

Пока гуляет по стране
кровавый дым пожарищ,
пока страна моя в огне,
не жди меня, товарищ.

Не жди, пока еще не сбит
зенитной канонадой
последний в небе «мессершмитт»
не жди меня, не надо.

И если распахнется дверь
и я приду до срока,
что это я, ты не поверь,
ты отвернись жестоко.

Но я пишу — не жди меня,
прости, я не приеду,
пока все радио, звеня,
не возвестят победу!

Глаза не надо утруждать
тоскою ожиданья,
ты привыкай меня не ждать —
тем радостней свиданье.

А если я приду, скрепя
свою победу кровью, —
ты вскрикни: — Я не ждал тебя! —
и обними с любовью.

Был в детстве ранний свет. Как рано он утрачен —
сияющий, цветной!
«Сияющий»? «Цветной»? — в младенчестве незрячем
смысл этих слов покрылся пеленой.

Как эту темноту значением заполнить?
Свет в раннем детстве был…
Мучительно — забыть, мучительно — запомнить.
Я не запомнил. Нет! Я не забыл!

Приемник радио — товарищ аккуратный,
чтец, гость и поводырь, и собеседник мой,
ты даришь по утрам кремлевские куранты
и по вселенной странствуешь со мной.

С тобой не страшно мне жить в невидимке-мире, —
мир звучен, слышен мне, объемен и широк!
С тобой не трудно мне сумерничать в квартире,
пускай один, зато — уже не одинок.

Неловкой жалостью не можешь ты обидеть!
Мой всеволновый друг, в тебе звучанье дня,
все, чтобы слышать, есть, и ничего, чтоб видеть,
незрячею судьбой похожий на меня.

Вчера о шапке-невидимке
ты прочитала сказку мне,
о мальчике и поединке
с драконом в сказочной стране.

Стрела впилась дракону в тело,
и шапка мальчика спасла…
Но ты зачем ее надела
вот здесь, у нашего стола?

Тебя не видеть — больно, трудно
И я шепчу тебе: — Сними,
хоть на минуту, на секунду,
на миг ее приподними

и покажи полоску света! —
Но ты печально молвишь: — Друг!
Я не могу: она надета
лишь для тебя — на все вокруг…

Мне хорошо, я тосковать не смею,
когда звучит твой голос молодой…
Прочти из Брэма о слепом протее,
играющем в пещерке под водой.

Как весел он в жилище игл и слизней.
Потом прочти о земляном кроте.
Мне нужно знать, что есть слепые жизни,
не жаждущие света в слепоте.

Я разве плачу? Видишь — я спокоен.
От этих слов расплакаться нельзя.
Я б рад услышать что-нибудь такое,
чтоб хоть слезой почувствовать глаза.

Они боятся темноты. Не помню.
Мы этих зримых страхов лишены.
Но есть боязнь, доступная слепому, —
страх полной, неподвижной тишины.