Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Из ботаников я — Клим Никитич Сметанников.
Мой отец — огородник, и дед из баштанников,
вся семья — от дядей до внучатных племянников —
из потомственных, из родовитых ботаников.

Из босых академиков, сведущих в ягодах,
прочитавших ботву, как старинную книжицу,
я ботаник, имеющий званье от прадеда,
мне под снегом потуги растения слышатся.

Я в поэты пришел с земляными ручищами,
с образцами картошки, с бугристой морковищей,
хоть на выставку ставьте — на грядках расчищенных
не цветы, а капуста, добротные овощи.

Я пеленат, баюкан бахчами казацкими,
комсомолец, колхозник селенья Клинцовское,
в институте познаний сельскохозяйственных
дополняю латынью наследье отцовское.

Я Есенина чту, но запоем не баливал,
и в родне у нас нет разудалых тальянников.
Вырастай же сам-семьдесят, песнь небывалая,
как прикажет тебе Клим Никитич Сметанников!

Я рыж, как луг, пожаром выжженный,
хожу, горю — сплошною рыжиной!
Копна волос — дикарской хижиной,
лицо — веснушками сплошь засижено.

С копною ржи меня кони путают,
с рывком пожара в тревогу лютую,
с кленовой желтью, как листья падают,
и с лисьей шкурою конопатою.

Бегут ручьи за Клим Никитичем.
Кричат: — Никитич! Мы скоро вытечем! —
Поют ростки в весенней сырости:
— Мы очень крепкие, мы скоро вырастем!

Навоз ворочайте, стальные лопасти,
расти, растущее, теки, текущее!
Мне вся природа сдана по описи —
вести явлений дела текущие.

Рыжейте жарче, лесища красные!
Ты — желтый колос, до жатвы выживи!
Одной природы явления разные,
мы с вами в родственниках — мы рыжие!

Я приезжаю, берусь за поручень.
Отходит поезд. Дорога санная.
С моим родителем — Никитой Флорычем —
целуюсь кратко в усы овсяные.

Сын крепостного, а выбрит начисто,
лицо из меди татарской выковки,
диплом отличия на стенке значится
за экспонаты в Москве на выставке.

Родная хата — на полке вербонька,
портрет Некрасова, собранье Надсона,
но здесь читают работы Бербанка
и календарь за год Двенадцатый.

Вот мой родитель — в теплице на́ зиму
таблицы разных семян натыканы.
Он — аналитик арбузных разумов,
дынных инстинктов, сознаний тыквенных.

Он им внушает: налиться сахаром,
полней созреть еще, набраться запаху.
При виде Флорыча подсолнух аховый
лицо ворочает с востока к западу.

Меня с Павлушей не прочил в гении,
растил — не мамоньке для потехоньки,
он в нас выращивал любовь к растению,
понятье в почве и тягу к технике.

Сказал он как-то: — В плоде и в ягоде —
запомни — косточка важнее мякоти. —
Сказал он как-то: — Два века ка́бы мне,
и дыня тоже росла б на яблоне.

Сказал он как-то: — И тыква мысляща,
да человеки гораздо ра́звитей! —
За все, что понял я, вобрал и выслушал, —
многая лета, папаша, здравствуйте!

Морковь — в земле увязший палец,
и, верно, кажется кротам —
те руки, чем в земле копались,
попались и остались там.

Мизинцы овощниц багровых
разбухли от дождей и вод,
рук, отмороженных до крови,
под почвой полон огород.

Пора полоть морковь, подруги!
Махровый занялся рассвет,
цепляются за землю руки,
когда их руки тащат в свет.

Овсянку мы едим в молочной.
Минута — и тарелка вся.
И вот рождается заочно
стихотворенье в честь овса!

Овес! Склони свои подвески,
и я хвалу тебе воздам.
Виктория, отборный шведский, —
ты нужен нам и лошадям!

Ты любишь мягкость почв пуховых,
уход, и дождик, и навоз…
Вот вы стихов хотите новых,
а знаете, почем овес?

У нас в теплице есть обнова:
тыква созрела! Шум какой!
Как в клинике врача зубного
чудак с раздутою щекой!

Ой, как раздуло! Вспухла кожа,
и тыквин облик стал таков:
всю своротило набок рожу,
вбинтованную в шесть платков.

И тыква в кресле. Тыкве круто
придется от ножа и рук,
от нас — студентов института
сельскохозяйственных наук.

Лукошко я трясу, как бубен,
и гул объемлет огород.
Картошка! Здравствуй, серый клубень,
Колумбом выявленный плод!

Ты лезешь внутрь земной утробы,
индейскому навстречу дню, —
как будто хочешь из Европы
взглянуть на древнюю родню.

Под нож попался ты поэту,
Колумбов плод, растенье-крот!
И песнь торжественную эту
тебе Сметанников поет.

Я понял: студенчество — это станица
в больших огородах. Станица в столице.
Казачество умных и сочных наук
с плетнем из колонн и дорогой на юг.

Тут циркуля шаг осторожный, цаплиный,
посадка в седло молодой дисциплины,
в чернильный колодец — журавль пера,
и скоро в совхозы нам ехать пора.

Мы кончим — и колос подымется втрое,
мы кончим — и пчелы в невиданном рое,
капуста как облако, дыня как дом, —
когда мы окончим и в дело пойдем!

По своей к насекомым таинственной страсти —
рассмотрела, узнала, и вот тебе здрасти!
Ты словила меня на прожилках ботвы,
я сдыхаю, как жук, на булавке любви.

Не ползти мне по травам к тычинковым тварям,
я ворочаюсь, Варюшка, Варя, Варвара!
Не заглядывать в рыльце родного цветка,
хоботочком не рыться, не ведать медка!

Вы, ребята, мечтаете: вот полюбить бы!
Вот я рыцарь, заколотый на поле битвы,
я, убитый бессонной мечтой про нее,
нежным варваром, в сердце воткнувшим копье.

Всем видна твоя в сердце булавка, Варвара,
и сижу я, и жду на скамейке бульвара.
В шесть часов ты покажешься из-за стола,
и застряла во мне часовая стрела.

Называешь: «жучок», издеваешься: «рыжий»,
и смеешься, меня подвигая поближе,
так что даже профессор в зеленых очках
говорит тебе: — Варя, не мучьте жучка!

Мучь! Не слушай профессора! Мучь и домучай!
И коли меня глубже булавкой колючей,
если ж вырву из сердца занозу любви —
легкой сеткой ресниц, о Варвара, лови!

Рыба отдана солнцу в засолку.
Подкатаем порты́ — и на Волгу!
И река же у нас, и жара ж —
свой Египет у кранов и барж.