Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

То стужа ветку серебрит,
то душит слякоть дряблая.
Дичок привит, и вот — гибрид!
Моягода, мояблоня!

Сто га словами поросло,
и после года первого —
уже несет плодыни слов
счасливовое дерево.

Когда на мартовских полях
лежала толща белая,
сидел я с книгой,
на полях
свои пометки делая.

И в миг, когда мое перо
касалось
граф тетрадочных,
вдруг журавлиное перо
с небес упало радужных.

И я его вписал в разряд
явлений атомистики,
как электрический разряд,
как божий дар
без мистики.

А в облаках летел журавль
и не один, а стаями,
крича скрипуче,
как журавль,
в колодец опускаемый.

На север мчался птичий клин
и ставил птички в графике,
обыкновенный
город Клин
предпочитая Африке.

Журавль был южный,
но зато
он в гости к нам пожаловал!
Благодарю его
за то,
что мне перо пожаловал.

Я ставлю сущность
выше слов,
но верьте мне на сло́во:
смысл
не в буквальном смысле слов,
а в превращеньях слова.

Между льдами ледяными
есть земля
еще земней!
Деревянные деревья
среди каменных
камней.

Это северней,
чем Север,
и таежней,
чем тайга,
там олени по-оленьи
смотрят в снежные снега.

И нерыбы
точно рыбы
там на лежбищах лежат,
в глыбы
слившиеся глыбы
строго море сторожат.

Еле солнечное
солнце
сновидением во сне
входит
в сумеречный сумрак,
тонет
в белой белизне.

Люди там
живут как люди
с доброй детскостью детей,
горя горького
не зная
в мире сетчатых сетей.

Под сияющим сияньем —
домовитые
дома,
где сплетают кружевницы
кружевные
кружева.

Это — именно вот это!
И со дна
морского дна
эхолот приносит эхо:
глубока ли
глубина?

И желает вниз вонзиться
острие
на остроге,
и кричат по-птичьи птицы:
— Далеко ли
вдалеке?

О, отдаляться
в отдаленье,
где эхо внемлет эху,
о, удивляться
удивленью,
о, улыбаться смеху!

Летя, дятел,
ищи пищи.
Ищи, пищи!
Веред дерев
ища, тащи
и чуть стучи
носом о сон.

Буди дуб,
ешь еще.
Не сук вкусен:
червь — в речь,
тебе — щебет.

Жук уж
не зело полезен.
Личинок кончил?
Ты — сыт?
Тепло ль петь?
Ешь еще
и дуди
о лесе весело.

Хорошо. Шорох.
Утро во рту,
и клей елки
течет.

Я начал
разбираться в розах,
в их настроениях,
в их позах.
Еще зимою,
в спальне темной
шепчась,
они вздыхают томно.
Им представляется
все лето
как ателье
для туалетов,
где шелк
наброшен на прилавок
в сезон
примерок и булавок,
где розовеют
плечи, груди,
откуда их
вывозят в люди —
на выставки
и на смотрины,
на клумбы,
в вазы,
на витрины.
Перед прибытием
портнихи
куст полон
трепетной шумихи;
никто не вспомнит
о лопате, —
идет примерка
бальных платьев
невестам,
девственницам,
шлюхам,
восточным неженкам,
толстухам,
здоровьем пышущим
матронам
и лебединым
примадоннам…
О, выход роз,
одетых к балу,
к театру,
к свадьбе,
к карнавалу!
Идут,
шаля и бедокуря,
блестя шипами
маникюра,
Гертруды,
Нелли,
Бетти,
Клары…
Сад им раскрыл
все кулуары.
Духи, помада,
шелест платья,
в беседках
тайные объятья;
им кажется,
что будет вечно —
банкетно,
бально,
подвенечно…
Но только ночь
пройдет одна лишь,
куст наклонившийся
отвалишь,
и где вчера
головкой Грёза
романс
выслушивала роза, —
осенний день
тоскливо гаснет,
деревья
в рубище ненастья,
и роза —
бедная старуха —
стоит,
лишившаяся слуха,
перед раскинутым
у гроба
былым богатством
гардероба,
стоит
над мерзлою травою,
тряся
червивой головою.
О, шелк!
О, нежные муары!..
Одна утеха —
мемуары.

В обыкновенный августовский день,
в день, когда зной кладет ладонь на лист
и не дает зарифмоваться строчке,
в обыкновенный августовский день
раздался стук. Я отпер. Как обычно,
вошел мой ежедневный посетитель,
обремененный кожаного сумкой
с повестками, газетами и прочим, —
всем этажам знакомый почтальон.
На этот раз он вытащил из сумки
прошитую шнурком с сургучной кляксой
большую заказную бандероль.
Я бережно обрезал край пакета,
слегка потряс и очень удивился!
Из бандероли выпали на стол
два-три арбузных семечка. За ними
упал на стол засушенный цветок,
прозрачный, легкий, в жилках стрекозиных.
Я очень удивился, повторяю,
и вынул из пакета шесть тетрадей,
линейных, клетчатых, контокоррентных,
и с интересом их перелистал.
Страницы перелистывая бегло,
я увидал шесть почерков различных.
Был первый почерк острым и прямым,
он рос на разлинованной странице,
как лук на грядках в южном огороде;
другой — округло буковки катил,
как девочка колеса подгонялкой;
был третий неуверенным таким,
словно его рассеянный владелец
водил пером по счетоводной книге,
взгляд отвернув или закрыв глаза;
четвертый — на бумаге неграфленой
уже не почерк был, а ровный шрифт,
отстуканный на пишущей машинке.
Он показался прозой. Нет, не так!
Я заприметил рифмы в гуще прозы.
Взглянул на пятый почерк. Почему
нигде не видно знаков препинанья?
Он отличался точностью нажима,
каллиграфическою красотой,
и все слова, как подписи, стояли,
взлетая росчерками вверх и вниз.
Тетрадь шестая — сплошь, как черновик,
чернела вороньём чернильных клякс,
исчерканная множеством помарок,
приписок, исправлений, вариантов,
горизонтально, наискось и вдоль…
Пять лет они лежали в кипе книг,
пять лет ничья рука их не листала…
Быть может, Вари фронтовой дневник
изорван злостью минного металла?
Быть может, и Сметанников ушел
сапером в багровеющие дали?
Не знаю… Я писал, но из Козловска
мое письмо вернулось: никого!
Я шесть тетрадок отдал машинистке,
она их тщательно переписала.
Я выправил, не изменив ни строчки,
особенности слога сохранив.
И я назвал: «Поэмою поэтов»
стихи моих незнаемых друзей.