Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Город неприветливый,
жесткий хлеб,
Александра Третьего
черный герб.

Сброшен он, грудастый, —
не разыскивай
того государства
Российского!..

Новые легли
перед ним рубежи,
новая песня,
звени, не дребезжи.

В халатах, тюбетейках
приехал Восток,
дело — не потеха,
здравствуй, Мосторг!

Мертвые Морозовы
сюда не придут,
а Продасиликат
и Хлебопродукт.

Не ради наживы
да ко́рысти,
а ради —
стране
чтоб легко расти!

Сеялки, веялки,
плуги, лемеха,
у баяна тульского
тугие меха.

Тракторная музыка,
ах, как хороша,
у завода русского
чудо-душа!

Песня моя,
как расписка твоя,
лети, зазвеня
да посвистывая.

Старое, темное
сотри в порошок,
стало чтоб легко нам
да жить
хорошо!

Шлагбаум.
Пост.
Санкт-Петербург.
— Ваше императорское величество,
лошади поданы! —
В ответ — бурк…
(С холопами болтать не приличествует!)
Лошадь на жар.
Пара шпор —
звяк!
(Убрать подозрительного субъекта!)
Запахнута шинель.
Пара, шпарь
шибко
по шири
Невского прошпекта!
Под конвоем
мраморных колоннад —
Российская империя.
Суд.
Сенат.
Эй, поберегись!
Шапки наперебой.
Едет августейший
городовой.
А что если спросит:
— Пропишан пашпо́рт?
Нет? В учашток! —
хлюпнет бородой.
Цокают копыта,
звякает пара шпор,
едет августейший
городовой.
Александр III
по Невскому цокал,
стражники с шашками
вдоль и поперек.
И вдруг перед вокзалом
лошадь на цоколь
встала,
уперлась —
и ни шагу вперед.
Век ему стоять
и не сдвинуться с места, —
бронзовое сердце
жжет, говорят,
вывеска напротив
какого-то треста
и новое прозвище —
Ленин-град.

Усатые,
мундирные,
вращая
крупы жирные,
въезжают
уланы
в какой-нибудь
Тамбов.
Глядят глаза
лорнетные
на клапаны
кларнетные,
и медный
кишечник
вывалил
тромбон.

Из-за кастрюль
и чайников
медлительных
начальников
кокарды
кухарки
увидят
с этажей.
У булочных,
у будочек
закинут
нити удочек, —
письмовник
и сонник
прочитаны
уже.

«В кофточке
оранжевой
я приду
на ра́ндевой,
с бравым
уланом
пойду
на променад.
Ты меня
лишь вызови, —
выйду,
стану визави,
но так,
чтоб хозяйка
не взнала
про меня».

И скинет
белый фартучек,
на стенке
веер карточек,
и пудра
«Леда» —
на шкафчике
ночном.
Он снимет шашку
вескую,
окошко —
занавескою…
Мы же
песню
новую
начнем!

Гремят возы
обозные,
проходят
шапки звездные,
и топот
копытный
трогает
панель.
Идем
с тугими нервами,
работой
и маневрами
покажем,
покажем
защитную
шинель.

Не с шашнями,
а с шашками,
с потными
рубашками
едем
по этим
тамбовским
мостовым.
Не вертимся
пижонами
с чиновничьими
женами, —
обходим
дозоры
и на часах
стоим.

Вымерли
усатые,
позеленели
статуи,
а степи
качают
султанов
ковыли.
Гордимся
Первой Конною
и с выправкой
спокойною
внимаем
зарубежному
бряцанию
вдали!..

После битвы на Згло —
месяц побагрел.
Мертвецы без голов
спали на бугре.

— Ой, Петро, ой, Хома,
головы нема!
Ой, Вакула Русачук,
где мой русый чуб?

Ой, боюсь я, боюсь —
срежут сивый ус,
будут водку пить,
ей-ей, из башки моей!

— Чи вставать, чи лежать,
батько атаман?
Чи лежать, чи бежать
к жинкам, по домам?

…Подняло, повело
по полю туман…
— Подымайся, Павло! —
гаркнул атаман.

— Подымайсь, шантрапа
В поле ни беса́!
Подбирай черепа,
целься в небеса!

В небесах широко́
тучи свист разнес.
Сколько было черепов,
столько стало звезд.

Гололоба, глупа,
добела бледна —
атаманья голова
поплыла — луна…

Хлопцам спать,
звездам тлеть,
ну, а мне как быть?
Брагу пить,
песни петь,
девушек любить!

Песня мной не выдумана
хоть затейна видом она;
песню пели слепцы
под селом Селебцы.

Мы работаем в краю
кос,
вил,
сена,
желто-пепельных гравюр,
где
туч
пена.

Мы, как кисти, рожь несем,
наш
холст —
лето.
Хорошо нести жнецом
сноп,
сноп
света.

От долин, долин, долин
туч,
туч
туши.
Косари бредут вдали,
свет
звезд
тушат.

Кубы хижин, куб бугай,
сто−
гов
кубы.
Скот уходит на луга
же−
вать
губы.

Где коровы плоский лоб,
ка−
дык
в зобе,
гонят медленных волов:
— Цоб
цоб,
цобе!..

Проса желтую струю
на−
земь
сыпя,
кормят птицу пеструю:
— Цип,
цип,
ципа!..

Косу к утру отклепав,
жнец,
жнец,
жница
ждут, когда взойдут хлеба,
им
рожь
снится.

И ребячий ровен сон:
ку−
ку−
рузой,
к ним приходит Робинзон,
зон,
зон
Крузо.

Чтоб под утро дождь босой
не
смял
злаки, —
под косой, косой, косой
ляг,
злак
сладкий!

Я слов таких
не изрекал, —
могу и ямбом
двинуть шибко
тебе,
любовный мадригал,
о, ундервудная машинка!

Мое перо,
старинный друг,
слети,
воробушком чирикнув,
с моих
невыпачканных рук
чернил
рембрандтовой черникой.

И мне милей,
чем лучший стих
(поэзия
нудна, как пролежнь!),
порядок звуков
Й I У К Е Н Г Ш Щ З Х,
порядок звуков
Ф Ы В А П Р О Л Ы Д Ж.

Я осторожно
в клавиш бью,
сижу не чванно,
не спесиво,
и говорит мне,
как «спасибо»,
моя машинка:
Я Ч С М И Т Ь Б Ю.

Чернильный образ жизни
стар.
Живем
ЦАГИ и Автодором.
И если я —
поэт-кустарь,
то все-таки
кустарь с мотором!

Под кирпичного стеною
сплю я ночью ветряною
(тут и гордость,
тут и риск!).

Что мне надо спозаранок?
Пара чая, да баранок,
да конфетка —
«барбарис».

Каждый утренний трактир
хрупким сахаром кряхтит,
в каждой чайной
(обычайно!)
чайка чайника летит…

Это зрелость? Или это
только первая примета?

Обхожу я скверики,
подхожу к Москве-реке —
по замерзшей по реке
я гуляю, распеваю
на одесском языке!..