Юрий Белаш - Окопные стихи

тем больше шансов

дожить до окончания войны.

*

Мы сыны не только Отечества,

но и всего человечества.

*

Проснулся утром,

сказал:

- убьют сегодня...

и к вечеру - погиб.

*

Пугающе-начальственная строгость неумных командиров.

*

Выходит раненый из боя

и смеется -

как чокнутый:

доволен, что остался жив.

*

У танка -

зренье стариковское:

вблизи он видит плохо.

*

Паршиво,

если смелость переходит в безрассудство.

*

После выстрела

орудие

подпрыгивало,

как лягушка.

*

После бомбежки -

в окопе,

тонко звеня,

осыпался песок.

*

Выстрел из танковых орудий:

- В вас!

- В вас!

- В вас!..

Бац!

--------

Победа!

Толкнул разрыв - и опрокинул. И жизнь моя -

оборвалась.

Зачем, зачем, судьба военная, ты так со мною обошлась!

Уж лучше было бы загнуться в том 41-м распроклятом,

Чем, всю войну пройдя, погибнуть в победном этом

45-м,-

Когда войне-то пустяки - часа четыре оставалось,

Когда последние снаряды с прощальным эхом

разрывались,

Когда товарищи мои - потом - стреляли вверх, кричали,

И похоронщики, как дети, с другими вместе ликовали,

О мертвых в первый раз забыв... И мы, растерзанные,

жалкие,

В крови засохшей и земле - у ног живых лежали рядом

И не мешали торжеству: в такое празднество великое

Туда и обратно

Идти туда – страшнее, чем обратно.

Вот почему, когда на фронт бредёшь,

Рождает внутренняя дрожь

Уже воронка возле медсанбата.

Совсем не то, когда идёшь назад,

Пропахший кровью, порохом и дымом, –

Покажется тогда глубоким тылом

С воронками своими медсанбат.

А между прочим, поимей в виду, –

И тут не спрячешься от пушек дальнобойных.

Но ты шагаешь мерно и спокойно

И не тревожишь душу понапрасну:

Ты видел смерть вблизи, ты побывал в аду, –

Ну и чистилище тебе уже не страшно.

День рождения

В нашей жизни не так уже много тепла.

Да и разве нас женщина – нас война родила.

И вовек не забудется этот роддом

Под взлохмаченным небом в окопе сыром.

Было хмуро, натоптано, ветрено, пусто.

Пули тюкали в мокрый, расплывшийся бруствер.

Сиротой безотрадной казалась поляна

с посечёнными насмерть стеблями бурьяна.

Но в осеннюю эту, военную слякоть,

Даже ели хотелось – нельзя было плакать.

И в окопчике тесном, согнувшись горбато,

Грели руки и душу о ствол автомата.

Костры 42-го года под Старой Руссой

Лес трещит от мороза – как будто в лесу кто стреляет.

Забивает дыханье январская лютая стынь.

У дороги лесной, не дойдя до переднего края,

жгут бойцы на привале свои фронтовые костры.

Гаснут зимние сумерки. Небеса налились синевою.

Над дорогой бледный серпик иззябшей луны.

Остаётся меж нами и этой треклятой войною

километров двенадцать, не больше, морозной лесной

тишины.

Ночью будем на месте. А утром пойдём в наступленье.

Станем вязнуть в снегу, пот и кровь утирая со лба.

И потянутся по лесу, но теперь уж в другом направленье,

вереницы израненных, злых молчаливых солдат.

И опять добредём до знакомых вчерашних стоянок.

И раздуем костёр, и усядемся тесно вокруг,

сунув прямо в огонь – отрешённо и деревянно –

головешки негнущихся, обмороженных рук…

Ох какая зима! Ох какая свирепая стужа!

Примерзает душа к позвоночнику мутной сосулькой.

Да, конечно, фашистским собакам приходится туже,

но и нам – не дай бог! – сиди у костра и не булькай.

Не спасают ни ватные брюки, ни валенки, ни полушубки.

Да и что они могут, когда всё мертвеет окрест,

ну а мы днём и ночью в снегу, на морозе – какие уж

сутки,

страстотерпцы, несём свой судьбою назначенный крест.

…Гаснут зимние сумерки. Небеса налились синевою.

Над дорогой повис бледный серпик иззябшей луны.

Снег скрипит, как резиновый, под солдатской ногою –

и морозное эхо звенит средь лесной тишины.

Вступление в Браунсберг

Города Восточной Пруссии встречали нас кладбищенской тишиной: дома целы, а жителей почти ни души, угнаны гитлеровцами в глубь Германии.

Люди ушли, а город остался.

Мёртвым, закованным в камень пространством,

телом, лишённым души.

Жутко бродить в этом городе гулком

по площадям, по пустым переулкам –

жутко, что нет никого.

Хоть бы в саду перед белым окошком

жалобно, что ли, мяукнула кошка, –

нету и кошек, представьте!

Только вороны над ратушей хмурой,

крытой внаклад черепицею бурой,

каркают хрипло и зло.

Славяне под Кенигсбергом

По Восточной Пруссии, асфальтом,

средь немецких стриженых равнин,

в фаэтоне с вещевым хозяйством

догоняет полк свой славянин.

Фаэтон в порядке!.. На резиновом

мягком подрессоренном ходу., –

для военных целей реквизирован

в 45-м радостном году.

Ничего устроился с комфортом.

Восседает словно фон-барон.

Рядом с вещмешком его потёртым

празднично играет патефон.

Патефон отобран по закону:

это наш, советский инструмент,

и пластинки тоже все знакомые –

Лидии Руслановой концерт.

Фриц, видать, огромный был любитель

Музычку послушать перед сном,

и в посылке с фронта сеё грабитель

в фатерланд отправил патефон.

Сколько же их было мародёров!

Что приметят – тотчас отберут,

и без всяких долгих разговоров:

– Матка, дай! А то пук-пук, капут…

Нынче справедливость восстановлена.

больше не пограбите – шалишь!

Нет, не ваши танки рвутся к Ховрину –

наши к Кенигсбергу подошли.

И с пластинки, с глянцевого круга, –

на сердечный полный разворот,

эх, на всю на прусскую округу

Лидия Русланова поёт:

«Жигули вы, Жигули,

До чего вы довели!..»

Город Ветка

Здесь шли ожесточённые бои…

И до сих пор, спустя уж треть века,

душа, как обожжённая, болит,

когда кондуктор скажет: – Город Ветка!

С годами время память притупило.

Но лишь блеснёт на Сож-реке вода –

и снова наплывает то что было,

как будто не кончалось никогда.

Я помню: мы не плакали в ту пору,

хотя бывало в пору ворот рвать.

А нынче – подступают слёзы к горлу,

и с ними не возможно совладать.

Пылит на марше сапогами время.

и скоро наш придёт последний час,

и мы сравняемся судьбою с теми,

что здесь легли гораздо раньше нас.

Но вечно будет солнечным пожаром

над Веткой каждый день вставать заря, –

и значит, воевали мы не даром,

и значит, жизнь мы прожили не зря.

Пистолет-пулемет Шпагина № 1961

Не смерть страшна. Тоска – страшнее…

И, взяв из пирамиды ППШа,

уйдёшь в глухой конец траншеи

и, стиснув зубы, не спеша,