Омар Хайям - Рубайат в классическом переводе Германа Плисецкого

Теперь вижу, что действительно получилось. Хотя и Хайам «проявился». Трудно, конечно, сказать, насколько это Хайам, а насколько я сам, ведь это всегда так в переводах. Я, во всяком случае, сильно подбавил количество «средневосточных» красот, орнаментов, но и так у Хайама их гораздо меньше, чем у других великих персов. Исходил я из того, что он астроном и математик. Каждое четверостишие – уравнение, четкая формула. Значит надо стремиться к предельной формулировочности, афористичности. Поэтому так много тире. Величин в этих формулах сравнительно немного, но они бесконечно комбинируются в поисках неизвестного. Ну и, конечно, интонационное разнообразие. Поэтому я и выбрал трехсложник, как менее разработанный, менее «заигранный», чем ямб. Правда, его труднее «насытить», но зато и возможностей больше. И еще: чередование конкретных и абстрактных четверостиший (деление, конечно, условное).

Мне самому из подборки в журнале, пожалуй, больше всего нравится: «Веселись! Невеселые сходят с ума…» – именно по своей «космичности», что ли. Хотя я не уверен, что у Хайама та же интонация. Впрочем, определить этого не могут и хорошо знающие язык, потому что не понимают, о чем я спрашиваю. Определить границу отсебятины вообще очень трудно. В книге будет, например, такое четверостишие (если цензор не снимет):

Последние две строчки в оригинале звучат так: «Лучше бы сделать рабом одного свободного своей благосклонностью, чем освобождать от оков тысячи рабов». Как видишь, довольно точно, но лексика из «рабовладельческой» переведена в «социалистическую». Отсебятина?

Вообще, Вова, заезжал бы как-нибудь, будучи в Москве. А то я в Питер неизвестно когда выберусь. Наполним «подобные лилиям чаши очистительным пламенем розовых вин» (кстати, печенкой чувствую, что это не хайамовское четверостишие). А пока напиши, когда приедешь. Привет и благодарность всем твоим. Спасибо вам, друзья, на добром слове».

В архиве поэта сохранилось немало теплых писем с поздравлениями по поводу выхода книги Хайама: от Леонида Мартынова, Александра Кушнера, Юрия Ряшенцева, Кайсына Кулиева, Юза Алешковского, Риты Райт-Ковалевой…

«Герман, дорогой! Вот уже два дня радуюсь за тебя и всем читаю твоего Хайама, – писал летом 1972 года Владимир Рецептер. – Это замечательно хорошо, тут много совпадений, приближающих судьбу к судьбе, тут прекрасные стихи, живые, сделанные тобой живыми. Здесь дело не только во внешней удаче-успехе (хотя она-он очень нужны для самой жизни, очень нужны тебе и каждому), а в обретении внутреннего торжествующего покоя, покоя победительного, в отличие от покоя смиренного, рабского… Действительно, читая Хайама в других переводах, я всегда чувствовал за непроявленными строками нечто . Но всегда побеждала скука, и чтение откладывалось. У тебя же есть какое-то явственно драматическое движение, какой-то ощутимый душевный сюжет, позволяющий каждое четверостишие читать частью целого , значительного и близкого. Не угадывается, а читается роман существования, с безднами тоски и вершинами блаженства. <���…> Записываю на свой новый магнитофон, перечитываем и переслушиваем, получаем удовольствие…»

Отдельной ленточкой перевязаны два драгоценных письма от Лидии Чуковской: «Глубокоуважаемый Герман Борисович! Только сейчас получила возможность поблагодарить Вас за Хайама. <���…> Шрифт недоступен моим глазам. У меня ведь очень худо со зрением. В свободные минуты мне читают вслух (свободные от собственного писания: писать я еще могу). Наверное, так и следует читать стихи – не подряд, не залпом, помаленьку. Спасибо Вам огромное. <���…> Вот наконец мне прочитали – и не один раз – Ваши переводы Хайама. И я могу твердо сказать, что для меня они – лучшие изо всех читанных (то есть двух: Румера и Тхоржевского). Всегда лучшие, а иногда и безусловно прекрасные. Перечислю эти, наиболее полюбленные мной: <���…> ( Отмечены номера 107 из 450 рубаи. – Сост. ) Видите, как много любимых! Даже устала писать. Желаю Вам счастливой работы. Жму руку. Лидия Чуковская».

С рецензией на «нового Хайама» выступил Борис Слуцкий: «Перевод Германа Плисецкого очень хорош. Его русский стих вполне естествен, очень часто афористичен, пословичен. Язык перевода Плисецкого – это язык нашего времени, новой русской поэзии от Пушкина до Есенина и Твардовского. Хайам – философ, его мысль – напряженна и противоречива; многие четверостишия отрицают, перечеркивают друг друга – но весь «Рубайат» очень целен в своей диалектической противоречивости. Всё это требовало от Плисецкого сжатости, четкости, точности…» Рецензент также отдал должное инициатору и редактору издания Н. Болдыревой и составителю сборника доктору филологических наук М.-Н. Османову.

Второе, доработанное издание «Рубайата» вышло, уже небольшим тиражом, в 1975 году с предисловием переводчика, которое написано будто сегодня (и воспроизведено в этой книге). Омара Хайама, разумеется, продолжали переводить и после Плисецкого, однако многие из опубликованных переводов рубежа XX–XXI веков грешат недостатком, тонко подмеченным в эпиграмме Виталия Татаринова:

Особую роль в судьбе поэта сыграла созданная им еще в середине 60-х поэма «Труба», посвященная памяти тысяч людей, искалеченных и погибших в страшной давке во время похорон Сталина (Плисецкий попал в эту давку вместе с Евгением Евтушенко, который впоследствии назвал «Трубу» гениальным стихотворением и включил ее в свою антологию русской поэзии «Строфы века»). Автор читал поэму в кругу друзей и знакомых, потом она просочилась на Запад, была опубликована в «Гранях», прозвучала по «вражьим голосам»… В октябре 74-го поэт был допрошен в КГБ («Знаете ли вы, что ваша «Труба» используется нашими недругами за рубежом?»), в декабре – избит неизвестными «дружинниками»… Какой-то тип подошел к его жене в подъезде и прошипел: «Уезжайте отсюда – вам здесь не жить!» После письма в Союз писателей и беседы с секретарем «по оргвопросам» его на время оставили в покое. Но позже, в начале 80-х, когда стихи Плисецкого появились в парижском «Континенте» и других крамольных изданиях, его снова допрашивали в КГБ.

А работа над переводами шла своим чередом. Помимо персидской классики (Хайам, Хафиз, Санаи́, Камаладдин Исфахани́, поэма Файзи́ «Наль и Даман») Герман Плисецкий переводил Гёте, Бараташвили, баллады Бернса, не говоря уже о современных поэтах: от юкагирских до югославских, от филиппинских до французских, а больше и успешнее всего – грузинских и армянских.