Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

воздушного воздуха, которым мы дышим,
и дыханья тех, кто пал бездыханным;

даже воды в нашем старом колодце,
с тайною мыслью,
чтобы не расплескалась,
здесь бы осталась,
другим не досталась;

и плача детского, детского плача,
того, последнего,
но и первого тоже.
И женщин усталых, не старых, но постаревших,
в этой усталости и прекрасных,
потому что были такие тоже,
а раньше только такие и были;

«… Все от войны этой мерзкой,
она нас увечит…»,

до седины морозит от омерзенья,
от страха, от страха из-за всего,
от страха за все,
хотя б за мужей наших бедных,
за всех наших бедных из всех наших Легот,
за нашего там, на Кавказе, — только бы его не убили,
только бы не убили,
или
сам кого не убил бы,
«… Господи, сохрани его душу,
грехом да не осквернится…»

И такое дыханье горячее
шло искать избавленья,
от грехов избавленья,
и такое дыханье горячее,
словно руки, сплетенные накрепко,
стало мыслью, нацеленной в главное,
стало сутью судьбы и пути,
стало помыслом,
замыслом,
смыслом.

Да, друзья, это так началось.

Насмешливые галки
клюют стерню разлук…
Шиповником впустую
созрели поцелуи
и лихорадка рук.

Чернеет мост, прочеркнутый
ручьями колеи.
Слети на рельс, пичуга,
и жажду утоли!

Горит шиповник сиро,
а луг раздался вширь…
На весь вагон огромный —
один лишь пассажир…

На берег глаз, на берег губ
я полночь вытащил, как труп.
По черным перекатам слёз
улиткой от греха уполз.

И не придут тебе помочь.
К мольбам глуха такая ночь.

Поди сюда, суслик, приятель,
заляжем на зиму в берлогу.
Я все, чем богат был, растратил,
сверчку подражая, ей-богу!

Берлога моя неплохая,
в ней сложены стены из боли.
В ней время стоит, отдыхая,
застывшее в белой неволе.

Раскаянье смерзлось в сосульку
и свисло с холодного свода,
а счастье ушло на танцульку —
снежинкой порхает у входа.

Пусть щурятся звезды, похожи
На зыбкое счастье земное.
Скажу: из-за этой вот дрожи
все битвы проиграны мною.

Пусть лязгает совесть пустая
зубами, подобно капкану.
На все обещания рая
ворчать лишь, ворочаясь, стану.

Вздыхает грузная земля над ней летанье
изжогой огненной сурепка мучит грунт
рожь перевита васильками нежно втайне
колосья скрыл чертополох бахвал и врун
шмель-дармоед у косаря танцует в челке
о сведших отрубях мечтают перепелки

С тобою бедствовать ужасный и прекрасный
с тобою ливни звать под своды рощ и гор
на благо почве морщить гладь лазури ясной
из погребения извлечь столетий хор
Три ветви Липтова судьбу мою прорежьте
к тебе мой Липтов тяжким днем прижмусь как прежде

Но красотой твоей пронзенный словно болью
отчизну сосен обниму туманом рук
и вдруг пойму какая грусть известна полю
какая грусть в отлете ласточек на юг
в отлете аиста с тоской антирожденья
в отлете нити в те беззвучные владенья

Лишь напоследок с гор свое услышав имя
я богу поручу тебя с детьми твоими

Сколько лет промчалось — пролетели годы,
вешние умолкли, отзвенели воды.

Сколько раз ты видел — птицы улетают,
и твои печали вслед за ними тают.

Сколько раз ты снова день встречал весенний
после бед недавних, бурь и потрясений.

Сколько раз ты медлил в страхе и в тревоге
на пути кремнистом, на крутой дороге.

Сколько раз бесстрашно свой топор тяжелый
заносил над елью в рощице веселой.

Сколько раз под ветром, как тростник, сгибался,
на колени падал, больно ушибался…

Ты прошел сквозь молодость, от края до края,
как сквозь лес дремучий, кожу обдирая.

Слишком долго тратил ты себя впустую,
слишком поздно понял истину простую —

быстро летят годы, пролетают годы,
вешние умолкли, отзвенели воды…

Ну а может, век твой, он недаром прожит
и тебя сомненье понапрасну гложет?

Лучше погляди-ка, отогнав усталость,
что другим оставил, что себе осталось.

Создал ли ты песню, стих придумал новый —
прочный и красивый, как тот стол дубовый,

за которым, чашу принимая в руки,
сиживать когда-то будут твои внуки?

Или, век терзаясь чепухою разной,
сам себя ты мучил мукою напрасной?

Будет чахлым колос меж травою пыльной
или будет жатва щедрой и обильной?

Торопись, приятель, быстро текут воды,
кукушка кукует, пролетают годы.

Ночь клокотала… Как гудящий улей,
весь город бодрствовал, переступив свой страх.
Слова тонули в орудийном гуле,
в октябрьских ветрах —

то бил в набат сердец сорок четвертый,
бил по бездействию — да так, чтоб наповал!
Он к жизни звал от бездны смертной, черной,
к оружию он звал.

Ночь клокотала… И упрямым флагом
плескался говор наш в накатах дымной тьмы.
Рассвет ступал уж где-то мерным шагом,
но не спешили мы:

мы вслушивались в бурном этом мире
в призывы совести, в уверенность свою,
что на весы веков положит гири
лишь тот, кто был в бою.

Решимость вспыхнула одним порывом, сразу, —
и захотелось нам, всем четверым,
в сраженье, в самый ад, как по приказу,
через кровавый дым!..

Мы, локоть к локтю, там, на ратном поле,
друг друга понимали в грозный час:
нам путь к товарищам указывала воля,
пылающая в нас.

Ночь клокотала… Были мрачны тени,
а мне все кажется — была та ночь светла:
нас в партию, что создал Ленин,
она и привела.