Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Тоненький голос волынки пастушьей
и трескотню современных ударных
мы одинаково любим послушать,
мы одинаково благодарны.

Не выходить бы из этого круга;
музыка, выпивка, сердца истома…
Но уже поздно: девушку друга
ждут не дождутся родители дома.
Это поэты-идеалисты
нам о любви бесконечной твердили:
все мирозданье — хоть провались ты,
только б любить до креста на могиле,
выпить до дна эту красную чашу,
только б любить — ценою любою,
несовершенную, краткую нашу
жизнь до краев переполнить любовью!
Но ведь известно: поэты витают
в странах, которые создали сами.
Девушка друга — она не такая:
не забывает о папе и маме.

Мы разбираем шляпы в прихожей.
Ночь помрачнела, стала как уголь.
Что-то на трезвую не похожа
благоразумная девушка друга…

Ночь одиночества хочет. И редких
гонит прохожих, домой загоняя.
Ночь в обнаженных запуталась ветках,
тихо парит над простором Дуная.
Ходит с винтовкой матрос величаво,
ходит, мечтая о бурных походах.
Тихо. Лишь волны возле причала
скрежещут под тяжестью пароходов.

На кувыркающихся глядя обезьян,
мы вспоминаем о далеком детстве:
забытые безумства.

Да, африканские уплыли корабли.
Мартышка старого шарманщика
смешная Кики,
бедняжка, умерла от ностальгии.

Далекое — прощай же детство!

Но остаются с нами навсегда
неистовые выходки Вийона,
подобные той виселичной петле,
которая хотела задушить
его и Янко Краля.
Маркиз де Сад, фантазии его,
зажегшие Париж.
Бастилии пылающие окна
под гром рукоплесканий на галерке.
А жизнь Вазир-Мухтара, смерть его,
твои, о милый Незвал, строфы,
мозаика из тысячи вещей!

Забавы детства — огромный монумент
округлых лиц
и круглых слез,
кругов на зеркале воды,
что круглым камешком разбита,
колечки дыма первых сигарет…

Когда хранила бы земля игрушки детства,
она не стала бы по эллипсу кружиться,
а стала бы описывать круги —
как в детских играх:
«Колесо-колесико,
за четыре грошика…»

Так тысячу раз прощай, недавнее детство,
забытые наши безумства.
Не спрашивайте ребенка — как же случилось,
что грусть его плачет над сломанною игрушкой.

Сломались круги — на четыре угла распались.
Взгляните: рисунок сломан и перекошен —
этот ромбоид — детских забав обломки.

Округа вся
враждебно почернела.
Был белым снег,
а за ночь — посерело.

За далью даль
вороний цвет приемлют.
В глазах у милой
две черных ночи дремлют.

Черны шахтеры
от остравской пыли.
Черны огни,
что из земли добыли.

Над черной шахтой
черный флаг взовьется.
Красна одна лишь кровь,
людская кровь,
что в этих шахтах льется.

Теряет поезд колею,
На солнце блеск теряют рельсы.

Пропажу — как ее найти?
Былое — кто вернет из рейса?

Дымок теряют поезда
В окно втекает небо сине…

Равнину поезд потерял,
Мать потеряла сына.

Бесконечны туннели в Карпатах.
Задыхается поезд во мраке,
черном, будто бессонные ночи
где-нибудь на окраинах Праги.

Как сияет снегами равнина
по контрасту с печалью туннелей,
как она белозубо хохочет —
словно женщина в белой постели!

Из объятий туннеля дорога
ускользает извилистым телом,
ослепляет чередованьем
ночи с женщиной, черного с белым.

Последний поцелуй,
протяжный, словно пульман…
Дымком прощально машет паровоз…

И колея заламывает руки —
утраченные дали!..

Куда девалась давняя картина —
ровесница развалин Стречно:
Колумб в конце пути
неведомую землю озирает?..

Где ширь земли, что без конца и края?!
Где беглецу пристанище найти?!

Над омутами лес огруз и загустел…
Печаль коровьих глаз… И вечер, льнущий немо…
Блеск давних эпопей, непонятых вестей —
загадочное небо…

Последний поцелуй,
такой же мимолетный, как комета…
Я облакам приветственно машу
и брезжущим — какая даль! — планетам…

Где, на каком бугре пасется черный конь?
В возок Большой Медведицы впрягайте!
Горит рожок в руках у почтаря —
турецкий полумесяц выплыл…

Явлюсь не вдруг,
а как слова за мыслью, — чуть помедлив…
Когда погаснут звезды и роса,
дрожа, обнимет клевер и петунью,
как мушки — вашу челку накануне…

Дырка на дырке — два башмака,
а под ногами — грязь да каменья.
Ходит бродяга без кошелька
от воскресенья до воскресенья.

Будет иначе! В шаткой судьбе
нет, кроме веры, другой опоры.
Палкою служит она в ходьбе
и устрашеньем для пёсьей своры.

Если погасят солнце его, —
Боже смешной мой, это пустое, —
где бедняка найти моего?
В желтых подсолнухах, в синем зное.

Если ж не песня выйдет, а хрип?
— Боже ты мой, и это не новость.
Воды текут среди тесных глыб,
а в ассонансах звенят на совесть.

— Нищенский посох, рычаг творца,
и ошельмованный он от Бога.
Нет, у поэзии нет конца,
как без конца и моя дорога.

Так что же я искал под стенами Кремля
наедине с его высокой славой?
Как выразить, о чем поведал мне
сияющий в ночи
над строем башен темных
огромный алый стяг?

От чужаков ли вероломных
он стережет покой Москвы?
Иль, может, разгоняя мрак,
царей поверженных пугает?

Внезапно расступаются столетья —
старинные полки
по камню древнему шагают.
Он помнит их. Седая старина
над ним сомкнула грозные штыки.

И вторит эхом ей кремлевская стена:

Гей, гори, костер, гори,
высоко в горах гори,
до зари юнацкой!

Когда людей признаешь в людях,
стих будет на устах у всех,
и снова смоет половодье
весенний лед, осенний снег.