Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

О, как убог — себе мы скажем —
был век войны, заклятый век:
когда поэт не нужен людям,
чужд человеку человек.

Есть у меня и цель, и место у окошка, —
так почему ж я думаю о смерти,
когда, вздохнув, отходят поезда?!

Напоминают о похоронах
их плач и повторенное стократно
«Прощай!», их белоснежные платочки…

Они надели нынче вдовий креп,
который дымом вьется и тревожит…

Минуты расставанья так похожи!

Прощай! Прощай!

Бегут навстречу полчища полей,
задравши к небу знамя семафора…
Спешат назад, наверно, с донесеньем,
что видели нас мельком…
Убегают
туда, туда,
откуда мы отправились в дорогу…

И годы убегают к той черте,
откуда мы ведем им счет и помним…
Идут навстречу и проходят мимо…
Когда-нибудь и мы их не заметим…
Все это будет не для нас:
и полчища полей, и знамя семафора…

Прощайте же, поля, прощайте, семафоры,
бегущие туда, туда,
где мне о смерти думалось невольно,
когда, пускаясь в путь, вздыхали поезда!..

Когда канонада копает могилы —
тысячи опрокинутых колыбелей,
детских могил над городами,
букетики цветочков взметаются чудовищным букетом.
Пускай столепестковым предостереженьем
поднимается над могилами кулак розы,
потому что напрасны, напрасны, напрасны
все любви, поцелуи, объятья,
когда разлетаются мелкие букеты,
когда канонада копает могилы —
тысячи опрокинутых колыбелей,
детских могил над городами.

Я знаю, что взошло оно из синя моря,
я сам присутствовал при вознесенье,
когда оно взлетело альбатросом
из бесконечной сини.

То было торжеством паренья,
то было вздохом сожаленья,
и это было взлетом неба,
горячего полуденного неба,
над сушей и водой к зениту.
Оно ладонью прикрывает
живых и мертвых.

Звезду себе вручает —
ведь нет таких блистательных регалий,
которых не вручишь ему за доблесть.

Над каждым боем было небо
вчера, и ныне,
и завтра будет
над командным пунктом
и над передовой заставой —
везде.

И все ж оно трепещет после боя, —
быть может, бой его приводит в ужас,
а может, просто
беспечный трепет южной ночи
так преломляется в мерцанье звезд.

А звезды лихорадочны над нами,
и я на цыпочках вхожу в безумье.
Сегодня небо страшно.

Оно обвито снегом Гвадаррамы,
но никогда я не забуду,
как в горле неба выли бомбовозы,
в его зубах татакал пулемет,
я помню клочья взрывов
и пальцы в сумраке руин, —
войну под ним и в нем войну,
сраженье в небе,
в горячем синем небе.

Хотел пересчитать я звездные отары:
покуда не сгорят,
но тут — о-та-ра-ра! — забили пулеметы,
и звезды новые взлетели к старым,
отары — ра-та-та,
о господи, —
отары.

И эти звезды кто же,
и эти пули кто же,
кто это все пересчитает?

Он идет бороздой, зерна в землю бросая упрямо,
за веками века перепахивая чересполосье.
Он один доиграет последнее действие драмы
и раскланяется в конце, как раскланиваются колосья.

Умирали народы, рассыпались империи прахом,
низлагались цари, полководцы сдавались позорно.
Победитель один — бороздою шагающий пахарь,
горсть за горстью бросающий зерна.

Льются, льются штыки дождя,
будто снова меня жандармы
под конвоем в кутузку ведут…
Ну и день!..
Безотрадный, бездарный!..
Будто, снова остриженный наголо, я
вытряхаю табак из кармана,
а из облака солнце лопушным листом
утешает меня обманно…

Я этот город весь пересчитал
по пальцам старых башен,
покуда солнце,
кровью обагрившись,
к волнам вечерней Влтавы прикоснулось
и спрятались дома в тени дрожащей.

Потом я не спеша спускался в город,
счастливый, что постиг нехитрый смысл
открывшейся мне сцены,
блаженный от поэзии, что нам
приоткрывает имена вещей,
и тайны бытия,
и сущность мира.

К тому ж еще я был развеселен
испуганно дрожащими тенями;
как может потрясать нас иногда
пустейшее, по сути, представленье!

В конце концов тут дело в нас самих,
и призраки, они лишь часть того,
что в нас живет, все радости и страхи,
весь этот мир земной, который нас
то радует порой, а то пугает.

Меж тем дубки той рощи, где я шел,
уже свои короны золотые
снимали, а внизу, простоволосы,
бродили люди, с шапками в руках,
и в той корчме, где я присел за стол,
чтоб это записать, пивные кружки
враз поскидали белые свои
шапчонки.

— Добрый день!

Прекрасный день!

Час летит за часом — счет часам потерян.
Но часы пробили вешних дней начало.
На часах без башни, по циферблату неба,
стрелки — птичьи крылья —
ходят как попало.

Мудрая кукушка, та, с часов старинных,
век в лесу отсчитывает — долог ли, недолог.
— Ну-ка, мне, ку-ку, ку-ку, сколько накукуешь?..

Только не напоминай мне теперь о смерти!

Разобраться я хочу в голосах за чащей,
Повторяя каждый стих, в зарослях звучащий.

Удивляться без конца лесу или полю,
словно узник, что с трудом вырвался на волю
и глядит, глядит вокруг, наглядеться хочет…

И кузнечика понять — для чего стрекочет.
Разгадать, о чем грустит роза полевая,
по утрам свое лицо в росах умывая,
и росинки холодок ощутить губами.
Или в карты поиграть с соснами, дубами
в час, когда нисходит тень, дав им карты в руки.

И кричать, без цели, так — просто чтобы звуки.
С силой ветку отводить, отогнув тугую,
прыгать с камня на другой, с рифмы — на другую.

Понимать чертополох, вставший на дороге,
и цветок, что вдруг поник в страхе и тревоге.
Крикнуть в ухо лопуху, — мол, держись, приятель:
я и сам боюсь того, кто мне непонятен.

Как фазан, что свои тайны поверяет лесу,
я в доверье окунусь, приподняв завесу,
чтоб из леса, из его братского сплетенья
миру весть подать о том, что растут растенья.