Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Лучше уж закройся, не кукуй о смерти,
главное не в этом, не такое время:
затвори-ка дверки тех часов старинных,
спрячься за зеленый занавес из листьев,
ах, ку-ку, кукушечка,
ах, ку-ку, кукушка.

Как ни спешили б волны за волнами,
Ваг неподвижным кажется вдали.
Так и мгновенья наши: утекли —
и вечно остаются с нами.

Как на ладони видим вновь и снова
в зеркальной глубине текущих вод
обломки давнишних забот,
событья потускневшего былого.

И вновь и снова с наших губ слетают
сухие паутинки слов,
которые во мраке снов
для нас годами память сберегает.

Жизнь из кусочков складывает время,
но ничего не происходит с ним…
Надежды, словно дым,
надежды, словно дым
от нашего невечного горенья!

И лишь мгновенья остаются с нами,
не улетают от земли,
они, как волны вольные вдали,
в недвижном Ваге, там вот, под холмами.

Будешь
цепью бессонниц, бесплодной и длинной,
вереницей ослепших монахов.
Будешь колосом хлебным, затоптанным в глину,
но готовым подняться из праха.

Будешь
скрытым вывихом, переломом,
будешь раной некровоточащей.
Будешь вербой подрубленной перед домом,
с одинокою веткой торчащей.

Будешь
бывшим набатом в разрушенной башне —
иссеченным, разбитым, вчерашним.
Головою без тела, скатившейся с плахи
и валяющейся во прахе.

Будешь
женскою грудью с пустыми сосками,
где ни капли живительной влаги.
Будешь вздутыми детскими животами.
Головней, поражающей злаки.

Будешь
источником обмелевшим —
не напоишь ни конных, ни пеших.
Будешь ветром бродячим, свистящим в окошке
нежилой, одинокой сторожки.

И тогда ты воскреснешь. И чудо впервые
похоронная узрит охрана.
И расправит лес свои плечи кривые,
как от свиста свирели Пана.

И протянет лапы к помятому дому,
к человеческой пантомиме.
И задушит объятиями своими
этот суетный мир, этих гномов!

Реалистический буран:
безумный пляс сороконожки
и сумасбродная игра
снежинок диких в мышки-кошки,

в припадке злого озорства
метель сдирает юбки с елок
и колпаки, надев едва,
сдувает с клочьями иголок,

и разлохмаченный поток,
туманность божеского ока,
то развернется, как стрелок,
бесцельно метящий из лука

пучком друг другу встречных стрел,
а то — холстом в горошек белый,
и форма катится в предел
бесформенности оголтелой,

и вдруг, смотрите: воедино
все — от земли до облаков,
словно абстрактная картина
с татарским полчищем снегов.

Есть такая мудрость:
встать на колени перед собором,
каяться в блуде, ересях и заблуждениях.

Лучше встать на колени, чем стоять на костре,
лучше спрятать правду в глубинах души,
словно в ларе,
лишь бы снова потом заявить,
что все-таки вертится…
Как, товарищ Галилей,
может быть, в этом — мудрость?

Но мудрей мудреца смелый, веселый
мальчик из сказки, кричавший тогда:
— Король голый, совершенно голый! —
Так громко кричал, что просто беда!

Часы, недели, месяцы и стены:
безбрежность океана,
земли все нет и нет;
мне тесно, господа, до одуренья тесно
от стен глухонемых, загородивших свет.

Окно над головой под вечер лиловеет,
да так, что слышен куст сирени мне,
где двое вольных, каждый, как умеет,
на верность присягают в тишине.

Я говорю: плевать на стены,
все в порядке,
и вечер тех двоих, он — мой до глубины;
скажите, может, мне приснились в лихорадке
четыре каменных стены?

Я под окном немею — любимые, живите,
мое окно — холстина, где написали вас.
О пан сержант, скорее начальству доложите,
что я себя отлично чувствую сейчас.

Пускай на тракте в пыль повалят
и рот в болоте захлебнется.
О господа, поэт едва ли
своей судьбе не улыбнется.

Не верит он в чертоги рая,
Где волк с ягненком возлежали б,
не верит в королевство мая,
где нет измен, упреков, жалоб,

не верит сладким завываньям
и сновиденьям в райском свете,
И всем своим существованьем
опровергает бредни эти.

Но любит ваши гонки-спешки.
И если в горестном спектакле
порой скривит уста в усмешке, —
так он в своем раю, не так ли?

Всего мы боялись.
Завыванья сирен, ночей затемненья,
того, что, может быть, мы исчезнем,
как город Дрезден, где столько непогребенных
в черных руинах и обагренных,
всего мы боялись.

Того, что, может быть, нас не будет,
и того, что мы были.

«Доброго утра» (два пальца приложены к шляпе),
вскакиванья на подножку трамвая,
дней рабочих и дней воскресных,
пайков («… о господи, как разделить их
между этими вечно голодными ртами…»),
из дому взятых пакетов с едою
(«…дома о нас заботятся тоже…»),
без них и господь сотворить не сумел бы
сегодняшний ужин;

вечеров, наполненных лунным светом,
когда тень перекрещивается предметом,
наполняя комнату беспокойством,
спокойный вечер,
слушай:
«Говорит Лондон».
«Говорит Москва. Говорит Москва»
об ужасном, о разном,
вслушивались напряженно,
слова не пропустить старались,
за нее боялись,
за себя в ней боялись,
за все боялись.

За все. И всего. Постоянно.

Звона оружия, сотрясавшего дали,
звона зловещего
(сталью по стали),
но также той тишины молчаливой
вшивой
(этой-то мы боялись еще поболе),
которая, говорят, является тем не мене
мудростью государственной наивысшей,

«…едва приложился к этой руке —
имеешь все то, чего нет у других,
и весел, и сыт, и нос в табаке…»

минут доброй воли,
позволявшей нам и поплакать вволю,
и кричать от боли;
радости ежедневной, что мы еще живы,
но и тех, умиравших в горестях ежедневных;
солнца, что видит нас
видящих Видиц,
и видело муки Лидиц,
взывающих к совести мира
(я назвал бы их Видиц,
в именительном — Видице);