Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Как будто бы ночью идем вдвоем —
я и… — придумай, ну-ка! —
обитель страны белоснежек,
что легонько тикают каблучками,
словно часы в кармане.

Ресницы у них — циферблат.
И, совсем как часы, белоснежки твердят:
«Допивай же! Пора домой!
Тарра Бугда Бас —
лексикон этих милых девических уговоров!
Правда, пора домой!
Мой хороший, родной…»

Часы в кармане —
прекрасная штука!

Мой дед, путевой обходчик и браконьер,
жил в зеленой сторожке
и все паровозы
знал поименно:
«Агата», «Стелла», «Люцифер»…
И как раз перед носом у венских господ
опускался шлагбаум!

Часы — превосходная штука!

Но если находит хандра
и я на диване лежу до утра,
то вот что я думаю, бросив пиджак на стул:
Когда я залягу где-нибудь навсегда —
не в гипсе, не там, где пьянит резеда! —
а просто где-нибудь навсегда, —

Что станется с вами,
часы мои, тикающие в кармане?..

С упрямым чубом, взглядом едким,
идет — ни дать ни взять — корсар,
насупился, как сыч на ветке:
знать, сердце ноет по соседке —
не уберег от женских чар.

Напропалую всех ругает,
машине от него беда:
в шофере ревность закипает,
а в радиаторе — вода.

Ах, если б встретить на пути
ту — с озорным и милым взглядом:
«Пожалуйста, садитесь рядом…
Нет, почему ж не подвезти?»

Но жизнь, мечты развеяв в пух,
увы, смеется над любовью.
Он возит лишь одних старух,
спешащих на базар с морковью.

Так у нас заведено:
Кто, когда бы к нам бы ни пришел, —
Свой, чужой, из недалека или же издалека, —
Сразу ставим крынку молока,
Рядом с ней краюха выставляет брюхо.

Таково-то, привыкать не стать
Гостя-человека уважать.
Потому что все, кто на земле живет,
Плачут и смоются, знают, чей ботинок жмет,
Потому что всем когда-нибудь придется помирать.

Да, обычай наш таков.
И недаром в мире он царит,
Там, где хмурое, и там, где голубое небо,
Даже там,
Где запрещают гостю дать краюху хлеба.

Запрещают, но не запретят.
Наш обычай отзовется эхом грома.
И куда б ты ни пришел —
Будешь там как дома.
Где б ты ни был, а за стол посадят,
Слаще жизни молоко поставят
И краюхой дружбы угостят.

Когда — капают слезы? Когда — рекою струятся?..
__________________________________
Это лишь в книжках страшно.
И когда б ты на миг затихнуть могла,
Я сказал бы: все вздор,
Что ты нынче прочла,
И нечего тут бояться!
____________________________________
Но знаю, если плачет она,
Сжавшись в комочек,
Прижав к подбородку колени, —
Эта печаль — глубока и сильна,
Эти слезы — струятся.

Нападал снег,
исподтишка нападал ночью снег, —
и что куда девалось?!

Такое не приснится и во сне!
Снег стер дворы
и превратил их в братские могилы.
Он трубы стер,
они теперь — скульптуры.
Крольчатник стал семейным склепом.
И крестики — следы вороньих лап —
благословили благолепно
округу, где остался только я,
единственный, кто может что-то вспомнить…

Нападал снег,
на все нападал снег…
И что со мною будет?

Какой там приговор!
И кто, и в чем повинен,
когда истицы нету и в помине,
когда меня перевернули,
как в повести страницу?!

А сердце все болит, болит…
а снег опять валит, валит…
И все бело, и все вокруг искрится…

Стучат мостильщики, брусчатку ладят,
по клавишам рояля стук да стук…
На нем играли Сметана и Сук
мелодии огней и влтавской глади.

Их звук чуть слышен. Трепетней и глуше,
чем ломкий лист под вешним холодком.
И люди греют руки над котлом,
где не асфальт бурлит, а наши души.

Рояль мой — Прага! На твоих каменьях
настройщик всласть поползал на коленях.
Педали — как подножья баррикад.

В раскрытых струнах — гулы грозовые.
Так пусть твои мосты и мостовые
прелюдией обыденной звучат.

За окнами в саду желтеет бабье лето…
Под тяжестью плодов скрипит повозка где-то…

Вздувает ветер свежее белье…
Прозрачна даль… Кругом поет жнивье…

И солнце опустилось в отдаленьи,
как руки труженика — на колени…

Но почему, душа, твое зерно
еще не собрано, еще не свезено?

В тебе любовь мгновенно созревала…
Трещали сонмы звезд… Но все казалось, — мало…

За окнами в саду желтеет бабье лето…
Легко и просто брать. Трудней платить за это.

Ну, вот и осень — грустное послание,
которое я утром в парке поднял…
Читаю дождь, как строки на прощание,
который раз перечитал сегодня.

Свинцовый пруд… Стена… Кривые трещины…
Деревья почерневшие и крыши…
Всё, всё исписано рукою женщины,
которая мне больше не напишет.

В нем те же атомы, что в тверди всех планет,
рожден он в схватках материнской боли,
и жить ему на свете сорок лет,
немногим менее, немногим боле.

Везде найдешь размер его сапог,
обычна и проста его одежда.
Он пьет за жизнь, и в трубке огонек
то вспыхнет, то погаснет, как надежда.

Не раз от страха онемеет он,
но все, что немо, ищет в нем ответа.
А солнце тем и живо, что зажжен
его лучом живой источник света.

Ведь не умеет же, не умеет!..
Так какого лешего лезет на вышку?!
Уж лучше пальнуть ракетой,
чтоб цвели над водой букеты!