Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Из дымящихся развалин,
из сожженных городов
давно эвакуирована жизнь.

Только растерзанные дома,
растерзанные чувства,
растерзанные души,

только скелеты из железобетона,
только обнаженные траверсы нервов
еще дрожат
после землетрясения.

Все сгорело в бомбежку,
и мы ссохлись
в живые мумии,

И земля сметена
в одну кучу сора
огненным циклоном,
и никто не знает,
где…

Через полуразрушенные
ворота в новый мир
вступает поэт с глазами беженца из Помпеи,
с глазами, полными засыпанного пеплом
великолепия,
и бросает гранаты,
начиненные взрывчаткой свежести,
и освобождает
из засыпанных подвалов совесть.

Рыдают раненые камни.
Взывают о помощи изуродованные деревья.
Боль заживо погребенных пробуждается от забытья.

Поэт выносит из глуби времен,
из глубин сердца
чудесный бальзам,
целебные травы…

Огненным дыханьем согревает
оледеневшие конечности людей,
скорчившихся в себе,
как в смерти,
и снимает песней наше бремя,
облегчает песней наше горе,
утоляет песней нашу жажду,
изливает песней наши слезы
в благодарственном хорале.

Чувство, оторванное от любви
и заброшенное куда-то,
вновь срастается с сердцем.
Вьющиеся на ветру отрывки куплетов
и насвистываемые мелодии
вновь сливаются в страстную кантилену.

То, что было для нас невидимым,
то, что было для нас неслышимым,

его глаза видели,
уши его слышали,
увиденное покажет нам,
услышанное расскажет нам

словами такими доверчивыми,
как прикосновенье ладоней,
словами такими глубокими,
что кажутся бездны бездонней.

Куда ни взглянет — зажигаются звезды,
куда ни пойдет — за ним плывут облака
и небо светлеет.

Соки клокочут в корнях,
цветы и воды пылают
от его взгляда.

И мы,
на него опираясь,
боль превозмогаем
и бредем по руинам храмов и городов,

постепенно
в самих себе начиная
взлетать над самими собою
и взмывать ввысь.

И, радуясь тому,
поэт посылает в небо свою песню,
простую и возвышенную.

Ты хотела б меня выстирать,
вымыть в своих слезах
и выжать, как следует,
до блеска, до белизны.

А я трубочист,
я испачкан грязью.

Как солнце
расталкивает плечами тучи,
и прыгает вниз,
и погружается с головой
в черный бездонный омут
или в черный бездонный лес —
так поэт
бросается в улицы,
к людям,
и прочищает им души,

чтобы тяга была хорошей,
чтобы пламя было высоким.

Словно охотники в каменном лесу,
они прислушиваются там, внизу,

к шороху каменных глыб над собой
и к тому, как поскрипывает забой,
отгороженные сплошною стеной
этих глыб, придавленных тишиной.

Они слышат отчетливо самые разные звуки,
и пульсацию угольных жил ощущают их руки,
эти камни отстреливая
отбойными молотками.

А потом эти камни
превращаются в пламя
и сияют, как радуга над лугами.

Это ночные костры зимой,
чтобы землю мороз не сковал,
завалив ее тьмой…

Мы тоже
начали добывать наконец

в глубоких шахтах
и в скрытых карьерах
наших душ
и наших сердец.

Как засветится
и засверкает
наша земля,

когда приоткроются залежи наших сердец
и вырвутся лавой!

Тогда засияет
самая темная ночь,
как небо над Кладно
и над Остравой.

Эй, шахтеры, шахтари!
Почему никто из вас
этот черный уголь с глаз
не отер хотя бы раз?
Расцыганский взор у вас!

Эй, шахтерские вы дочки,
рано вы идете замуж,
замуж выйдете — а там уж
угольная тьма над бровью,
подведенная любовью.

Впрочем, здесь и небеса
той же мечены чертою
и подводят чернотою
свои синие глаза.

— О день — прозрачный, голубой! —
ты почему такой счастливый,
с лицом, обрызганным росой,
лукавый, солнечный, смешливый?

Мне не дает грустить сирень
и птиц крылатая капелла,
а люди скажут: «Добрый день!» —
и принимаются за дело.

Что может огорчить меня?
Ведь вспышка мертвая ракеты
и блеск бенгальского огня
куда бледней дневного света.

— Но трудно все-таки с людьми?
Здесь крики, там столпотворенье!
— Я с ними, как отец с детьми,
И нахожу в любви терпенье.

Жизнь достигает грани и границ
быстрее звука и быстрее света,
и с постоянством перелетных птиц
мы возвращаемся на склоне лета.

Из скорого выходим на перрон —
на чемоданах пестрые наклейки —
и скромно забираемся в вагон
забытой и родной узкоколейки.

Дороги с нас давно посбили спесь,
нам близкое теперь дороже дали,
и многим большее мы ощущаем здесь,
чем все, что там увидеть ожидали.

Бегут столбы, как тени прошлых лет.
Вы возвращаетесь, а с вами рядом,
припав к стеклу, ваш молодой сосед
от горизонта не отводит взгляда.

Я ветерком среди людей
Летал.
Я легковесным был.
Теперь,
Набравши желудей,
Сажаю не спеша дубы.

Мороз не пощадил травы,
Грозит
весенних молний блеск.
А на дубке огонь листвы
Зелено-красный
вверх полез.

Пускай же целятся грома:
Не виснут крылья у дубка,
Он — словно родина сама,
Что нерушима и крепка.

Истомой трав уходит лето,
Ржаным дыханьем опаля.
Ликует жаворонок где-то,
Лишая разума поля.

В дрожащем мареве от зноя
Река уже не в силах течь.
Зерно поспело золотое.
И камни пышут, словно печь.

Пришла пора, когда все просто,
Когда колосья бьют челом:
— Коси, косарь, под корень, — просят,
Шурша чешуйчатым зерном.

Проселки золотятся пылью,
Земля сверкает, словно клад.
Телеги солнцем нагрузили,
И те под тяжестью кряхтят.