Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Он караулил танк у шоссе, он напевал негромко
и держал в руке букет георгин багровых.
Он блаженствовал, не зная, что ему делать с избытком счастья,
которое было так непривычно, так непонятно.
Он вздрогнул, увидев девушку, шедшую мимо,
и ей протянул цветы, но она не взяла их,
и тогда он смущенно цветы свои сунул в жерло орудья.
Как растерянный бог Унынья, смотрел он грустно
куда-то в сторону склада боеприпасов,
спасенья ища в этом взгляде своем отрешенном.
Возможно, что он припомнил свой край родимый,
где сейчас сотрясался лес от любви оленьей,
или вспомнил дом свой с мебелью грубоватой
и пирог, который славно бы сейчас отведать,
или вспомнил мать, которая, надо думать,
сейчас охраняет улья его лесные…
Я не знаю… Но тут заметил он вдруг старушку,
которая шла по дороге неторопливо,
и вытащил он из пушки букет помятый
и старой женщине подал его с поклоном,
а та приняла георгины, не удивившись,
и тоже ему поклонилась весьма учтиво…
С тех пор их обоих часто я вспоминаю —
как молчат они оба, растерянные немного,
и низким поклоном кланяются друг другу.

О героях нашей майской революции рассказывают немало,
орошая утрированными слезами козлиную шерсть мифологии.
Но вот что я слышал сам:
старик, обуянный справедливым гневом
и до зубов вооруженный,
вечером третьего дня
ушел из чужого квартала, где он сражался,
чтобы доползти домой
и показаться жене, детям, соседям.
Уносить оружие запрещалось.
Остановленный караулом, он признался в своих намерениях.
— Можешь идти, — ему сказали, — но ружье и гранаты оставь на месте…
Старик топтался по визгу битого стекла и колебался.
Так колеблется простое человеческое чувство,
обуреваемое честолюбием и врожденным благородством.
Чуть погодя он сказал: — Если так, я остаюсь!

Нет, не только в мае сорок пятого я благодарил Тебя,
Я благодарен Тебе всегда, восхищен Тобою всегда, потрясен до сих пор,
и тем сильнее разумею Твою суть,
чем глубже Ты сама погружаешься в забвение своих героических жертв.
Ты израненная, но не охающая и не взывающая,
Ты выносливая почти до самоистязания,
Ты трагическая, потому что чувства твои определила сама судьба,
но Ты и как старинная песня, в которой господствует смех;
величие Твоих дел выражено так просто,
что тот, кто Тебя чтит,
так же просто говорит: я Тебя люблю!
Будь Ты хоть стократ прославлена — Ты охотно сменишь алчный сумрак
вездесущего пепла,
свыкшегося со страданием и в своем гигантизме
уже потворствующего разъединению народов
и пустоте, достаточно вежливой,
чтобы в дверях мира отдавать предпочтение отсутствию человечества!
Прими бесчисленные поздравления,
Ты, всегда слишком темная для хитрецов,
потому что своими вопросами
они еще недавно поглощали свет Твоих ответов.
Прими бесчисленные приветствия,
Ты, защита лучшего будущего,
Ты, порука жизни более справедливой и достойной.
Ты, охрана всех будущих экспедиций к чудесам,
в которые запишется сердце.
Ты на земле, которую познала с такими жертвами,
Ты на земле, чьи адские кратеры завалены Твоими мертвецами,
Ты, охрана всех будущих экспедиций к чудесам,
в которые запишется сердце.
Ты на земле, которую познала с такими жертвами,
Ты на земле, чьи адские кратеры завалены Твоими мертвецами,
Ты бдительная и Ты охраняемая
на урановых небесах своими летчиками,
у любого из которых прекрасная фамилия: Облаков!

Тот, кто не чувствует потерянным себя,
потерян для всего, что происходит в душах
других людей и в собственной душе.
Он твердым почерком выводит на конверте:
«Вскрыть только после смерти!»

Нет, быть потерянным — и выдержать, всю ночь
над лоном книги вечность зачиная.
Не знать своих пределов. И не быть,
в бескрайности теряясь, одиноким.
Так из взаимной боли двух сердец
родится третье сердце…

Леса — как письменность, а здесь —
здесь край изустный.
Не умолкает звук воды
и наших слов печальных.

Скрещенье рук твоих — хоть плачь,
и солнце в тучах,
задохшееся, как дитя
в своих тугих пеленках.

И очень просит извинить его
сей миг серьезный!
Так что ж сильнее: рок, судьба?
Твоя незаменимость?

Ты без оглядки смел любить —
не хочет быть хранимо
как раз нежнейшее из чувств,
что так ранимо.

Пусть все меняет суть свою,
свое значенье,
но плодотворнее всего —
любви мученье…

Держа над головой свечу, не безнаказанно входит юноша
в пещеру слов… Дерзкий, едва ль подозревает,
где очутился… Он молод и, даже мучаясь,
не ведает, что такое боль… До времени созревший мастер
бежит, еще и не войдя,
чтобы потом сослаться на несовершеннолетие века.

Пещера слов!
Только настоящий поэт на собственный страх и риск
войдет в нее, безумием омочит крылья
и вернет их земному притяжению,
не посягнув на силу, притягивающую землю…

Пещера слов!
Только настоящий поэт, возвращаясь из ее молчания,
уже под старость заметит плачущего ребенка,
оставленного миром на ее пороге…

Ты шел однажды этаким лесочком,
леском убогим, чахлым перелеском,
отчаявшийся, мрачный, сокрушенный,
и внятный голос вдруг заговорил:
«У тайн раскрытых нет иных желаний,
как снова тайной стать,
во тьму вернуться
и ни о чем не знать… И ты, влюбленный,
не хочешь знать,
любим ли ты… Все это
и составляет трудности пути…»

Это время, когда не погасший огонь в очаге
надо пеплом присыпать… И сделают это
руки матери старой твоей,
ее руки дрожащие, руки, чья дрожь между тем
остается мерилом покоя… И ты засыпаешь,
убаюканный ими… Тепло, и привычный покой,
и доверчивость нежно-звериная в этом дыханье,
в равной мере умеющем и одаряемым быть и дарящим,
когда вдруг потеряешь себя:
и не дашь тебе больше, чем сорок.
И действительно, если ты вдруг
зарыдаешь под утро, так это всего оттого лишь,
что ребенок во сне никогда не смеется,
а всегда только плачет… Ребенок!