Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Но вот померкла позолота,
Клен растерял кураж и пыл,
И люди до седьмого пота,
Как гром, ворочают снопы.

Сигнальные звонки везде слышны,
и залы ожидания полны.
Звучит извечно городов «тик-так».
И разбегаются пути во мрак,
и очень много их до той поры,
когда сожмется мир и все миры
в тропинку, что уходит в никуда…

Но, зная все, с волнением в груди
мы жизнь, как в детстве, видим впереди,
как будто на засохшей щепке лет
еще расцвесть сумеет яркий цвет
твоей судьбы… Как будто смерти нет!

Кто встанет на другом конце земли,
почувствует, как ветры замели,
пожухла голубая краска дня,
и солнце вянет, крону наклоня,
и на груди свинцовый груз тяжел,
и кажется — твой поезд отошел.

Теперь в седло осталось пересесть
в надежде, что еще осанка есть,
но всадником ты станешь и конем,
себя сжигая внутренним огнем.

Беспомощно опустишь удила,
едва не вылетая из седла.
И конь оставшуюся часть пути
тебя за груз сумеет пронести.

И снова через горы путь лежит.
Бежит твой конь. Бежит, бежит, бежит,
бежит твой конь, и, значит, жизнь не вся.
Бежит он, глазом яростным кося
на скалы, на живой пейзаж земной,
посеребренный мертвою луной.

Мой стих, ты грусти и сомнений полн,
Но не стыдись ни плакать, ни смеяться
И стань одной из торопливых волн,
Что в новый день стремятся.

Пульсируй в человеческих сердцах,
Иного плена ты не знай отныне.
Впитай их боль, отчаянье и страх.
Но не звучи в пустыне.

Идем куда глаза глядят,
без тропок и дорог,
туда, где на веселый лад
застрекотал сверчок.

И позади за нами вслед —
два ослика худых —
бредут твои шестнадцать лет
и двадцать лет моих.

Ручей. Отбрасывая тень,
ты припадешь к ручью,
потом в один прекрасный день
я выпью тень твою.

А солнце парит, и в листве
цветет павлиний хвост,
и рассыпаются в траве
слепые искры звезд.

И не поймем: чего-то жаль,
и вот в последний раз
мы долго-долго смотрим вдаль,
а даль глядит на нас.

И два пруда у ивняка,
как две слезинки с век:
куда-то светит — Овчичка
струится — Беранек.

А мы — куда глаза глядят
шагаем без дорог,
туда, где на печальный лад
застрекотал сверчок.

И позади за нами вслед —
два ослика худых —
бредут твои шестнадцать лет
и двадцать лет моих.

Когда ночная боль услышит
те имена — Волга, Дон,

как будто глубь земли колышет
набатный звон.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга, Дон…

Еврейских женщин доля жалкая,
и лидицких тяжелый крест,
и ржавчина, сплошная ржавчина,
всю эту зиму душу ест.
Волга, Дои,
Волга, Дон,
Волга, Дон…

Скрипя зубами, отворачиваемся
мы по ночам от жен своих,
стыдясь, что нынче околачиваемся
и завтра будем возле них.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга, Дон…

Обыденней рубахи будничной
страх не идет из головы,
а вы — замерзшие, обугленные,
мертвее мертвого мертвы.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга, Дон…

Идет бедняк, шаги я слышу,
вставайте, это — он,
недаром глубь земли колышет
набатный звон.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга. Дон..

… Шуршанием газет в трамваи
вползает утро серое,
и серый пепел покрывает
края, где смерть умелая
пасет остатки человечьих стад.

Храни, Всевышний, город Сталинград!

И хоть песок в глаза кидали,
но все ж найдет читающий
на лбу продутой ветром дали
ту каплю правды высыхающей,
что затесалась в черно-лживый ряд.

Храни, Всевышний, город Сталинград!

И даже фабрики названье
нам каплей правды представляется,
ведь ложь о ней хранит молчанье,
назвать по имени пугается,
пусть ложь и трусость нынче помолчат.

Храни, Всевышний, город Сталинград!

Когда огонь войны споткнется
И карты замолчат, ослепшие?
Дай силу тем, кто насмерть бьется,
кто белых флагов не вывешивал,
кто носит имя гордое — солдат.

Храни, Всевышний, город Сталинград!

Ты их руками меч свой поднял,
ты веру дал им в час неверия,
нет одеяния пригодней
для битв и смерти… За потерями
ты новые потери видеть рад.

Храни, Всевышний, город Сталинград!

Река младенчества и юности моей!
За тощие мои лодыжки ухватившись,
ты к солнцу ковыляла вброд,
а по ночам пила взахлеб луну
над мшистою плотиной.

Потом сюда пришли они.
Осины в нас пересадили,
поля вспахали под чертополох,
могилам уподобили жилища
и поглотили свежесть леса…

Придя к реке, сказали:
Ужиная-река,
а ну-ка, смой с нас мертвечину!

Зловеще затрещала стрекоза.
На золотистых отмелях
метнулись рыбки-стрелы…
Река зеленоватою ладонью
смывает только то, что ей принадлежит, —
пыль обворованных проселков.
И, беззащитная, она в краю погостов
гремит, гремит окаменелым
немолкнущим набатом валунов.

Было у нас ясное солнце,
почти что мирное.
Над Хиросимой и Нагасаки
плавилось солнце и пахло смрадом.
И мир нам на это
перстом указует:
идите и в страхе живите!