Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Над ушком игольным,
над шитьем невольным
загрустит она.
На нее из окон
смотрит плоским оком
серая стена.

Мама погрустила,
нить перекусила,
и вздохнула нить,
а перед глазами
все пошло кругами:
кто-то должен шить.

Мама разогнулась,
мама улыбнулась:
в память забрело,
как наседки прячут
всю семью цыплячью
под свое крыло.

Мама напевает,
нитку продевает…
Нам ее игла
в бледных пальцах этих
многое на свете
объяснить смогла.

Бог, невесомый, тонконогий,
взлетевший в горные чертоги,
и нас возносит в облака.
Что есть прекраснее, чем ноги,
что легковеснее греха!

А та мечта склоненных рук,
чье нас пугает напряженье —
чтоб голос обрело движенье
и тяжесть превратилась в звук.
Пока Венеры белой грудь
краснеет, словно гроздь рябины,
тот локоть, выставленный, длинный,
где время село отдохнуть,
вдруг, как на крыльях, вознесется
и тьма, как шлюзы распахнется,
и в капли разлетится ртуть.

И здесь не линия, а слово,
развихрившееся багрово,
и глаз, из бедной ямки целясь,
ждет, чтоб взлетела эта прелесть,
лишь для того, чтобы почить
в движении, что сна не знает
и только путы разрывает,
чтоб радость рук освободить,
покуда жест, вечно иной,
взвиваясь, испускает тело,
как легкой бабочки полет,
кружащийся водоворот,
как свет полночного светила,
как аромат, как пар спиртной.

Как будто розовый бутон
расцвел быстрей, чем ветер прянул,
и вновь увянул, а потом
опять во всей красе воспрянул,
и в третий раз лишился сил
быстрей, чем ветер просквозил.

А что? Из ямочек локтей
к нам скатится клубочек нитей,
блестя, как гирька, а на ней
мы вывесим клубок событий —
узнаем вес улыбки той,
ребяческой или святой,
вес добродетельного жеста,
движенья, что сочится внутрь, —
улыбка, жест в лицо пахнут,
и мы краснеем от блаженства.

Ведь мастер лишь ладонью ловит
чешуйку света на бегу,
миг, что резец не остановит,
что исчезает, как в снегу,
он ловит горькую монету,
звон, растворенный тишиной,
мгновенье, ставшее пчелой
и устремившееся к свету.

И вот в сетчатке наших глаз,
звуча, парабола зажглась,
а это — дрожь тугой струны,
а это — хрупкий свет луны,
а это — взвихренное слово,
мечта художника немого,
и, стиснутая до пуанта,
трагедия мгновенья, кванта,
а это — чешуя, как ртуть,
дрожанье вечной пантомимы,
когда колеблются глубины,
когда Венеры белой грудь
краснеет, словно гроздь рябины,
и неподвижный локоток
отставлен, словно прячет время,
и окрыленный сбросит бремя
и тьму разрежет, как поток.

Идут дожди, небесных нитей хватит
изменчивые сшить весне наряды.
А мы все в том же неизменном платье —
в нем кровь и слезы оказались рядом.

Там нищета в своем наряде черном
все тащится вдоль мостовых разбитых,
у запертых ворот сидит упорно,
не уходя от фабрики закрытой.

День первомайский почки разрывает,
но слышишь, грохот пушек все слышнее,
там нищета сегодня выступает
и умереть сумеет.

Еще поет в осеннем русле
ручей покоя;
чиста, еще звенит, как гусли,
та песнь. Доколе?

Еще стремимся к любви и веснам,
еще ступаем в чистом поле
мы по твоим лохмотьям грозным,
война! Доколе?

Пеленки стелет мать, ликуя,
на будущее в надежде.
Целуй ей руку. Но какую,
какую прежде?

Ту, что сосок легко сжимает,
иль ту, которой ребенка держит?
Любовь и верность обещают
не здесь, так где же?

Ах, это может до слез растрогать —
ведь матери хотят так мало:
средь терний нужно зерна немного,
чтоб им хватало!

Чуть-чуть покоя, тепла и мая —
ведь много лучше штыка и пули
скрип люльки, песенка простая,
пчела и улей.

Не будут жены, птицы, дети
твоими, как ты ни грозишь нам!
О, чтоб навеки заржаветь им,
война, твоим доспехам пышным!

Мы познакомились как-то осенним вечером,
когда на стене деревенской старинной мельницы
показывали кинофильм, посвященный Кирову.
Потом уже мы встречались почти ежедневно.
Был он зенитчиком, и глаза у него слезились,
потому что четыре года смотрел он на солнце.
Меня это тронуло, и однажды я, притворившись,
будто отправился за дровами, из дому вышел
во двор, где качался легкий клочок тумана.
После всех этих лет, что были полны до края
дьявольской бесчеловечностью и чертовщиной,
я был покорен человечностью безыскусной.
Как робко он клал на стул свою выцветшую пилотку!
Не было орденов на его гимнастерке, хотя позднее
как-то он показал мне свои медали —
за оборону Кавказа и Керчи — он носил их в кармане,
бережно завернутыми в газету.
О войне говорил он нехотя, а о подвигах — и подавно,
«Когда затихала стрельба — это было плохо,
потому что нельзя было знать, что выкинет немец…
Когда стреляли — было куда спокойней!..»
Вот все, что он мне сказал. Меж тем он гордился
фронтовою своею газетой под названьем «Зенитчик»,
Он любил стихи и читал Маяковского мне с любовью.
Впрочем, ровно через минуту он так же просто
вырывал прочитанный лист, чтоб свернуть из него цигарку…
Уже подмораживать начинало… Ах, этот мальчик-мужчина,
как он гордился своею новенькою шинелью!
А перед отъездом он долго со мной прощался,
как человек, который хотел бы свидеться снова,
да знает, что это вряд ли уже удастся.
Он очень подробно мне объяснил свой адрес,
чтобы мог я его найти без трудов особых,
и в конце приписал аккуратно: «Звонить три раза!»
Он был из Баку, Петром Федоровичем его звали,
а фамилия была у него — Мартынов.