Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

И если выпала нам честь
быть первыми, нести знамена,
главнокомандующий месть
ведет несметные колонны.

Идут, кто был казнен, убит,
расстрелян, заживо зарыт, —
о, это страшный динамит!

Ты слышишь залпы на востоке?
Там без тебя ведется бой.
Возмездия настали сроки.
И ныне — слово за тобой.
Нам, окровавленным, усталым,
нельзя довольствоваться малым!

Шел сорок третий год
вдаль уносились мысли
хоть проблеск радости ища
над мраком сорок третьего И вот
виденье женщине какой-то было

Пробив курган
столб крови поднялся
кровь растекалась лавой алой
людей сметала
и обессилев замер человек
объятый ужасом

А я узнал ту кровь
разлившуюся по России
ту кровь которую артерии земли
в себя вбирать уж больше не могли
и вырвался из-под погибших
кровавый паводок

Там в небе сталинградском
в гниющей стуже в черном свисте
грозило солнце утонуть
младенцы тыкались в пустую грудь
и щупали штыками крестоносцы
убитых женщин

Был страшен плач мужчин
но то был плач на счастье
История как Бланик расступилась
и золотым огнем возмездья
плеснул восход
в лицо смертельной тьме

Шел сорок третий год

Можно скрипку подложить в огонь
чтоб ярче вспыхнуло воспоминанье,

Золото отыщет златокова
Ленина — бедняк
Ленина — правдолюбец

Поколение
что лишь мечтой богато
словом пробудил
шелково-тонким
и железно-твердым
с простотой природной
времени рукой нетерпеливой
он махнул из рукава пальто

Века нужды сокрытые в глазах
глядящих на него
с невыносимой красотой мольбы
вдруг взорвались
Интернационалом
поющимся еще нестройно

Бешеный оскал
изменников и трусов
сопровождал его
«Убить! убить!»
хватая за полу
почти уж вызревшее время

И Ленин — он помог ему созреть

Расплавил
бесправье жалости
смехом презрительным
смехом заразительным
махнул рукой нетерпеливой
под древом познанья

И время стало резать саван на пеленки
и места не было для смерти

И встали статуи в недоуменье
над разбивающим египетские вазы

Как веселиться только на бумаге
Как радоваться лишь пролив чернила
но скрипку можно подложить в огонь
чтоб ярче вспыхнули воспоминанья

Отверзли землю осквернили поле
Нечистые на нем валялись звери
Потоки крови стоны детской боли

Камнями кружилась Ниобея
От женщин остаются комья горя
Склонились тени грозно цепенея

Как порохом кровавою золою
народ навеки голову посыпал
и станет горе этих мест бедою

виновникам И слышен голос хора
эринний тех что раздерут Германию
здесь в Лидице в местах ее позора

Платье было осеннее
волосы были осенние,
и очи были осенние.

Губы были осенние,
и груди были осенние,
и грезы были осенние.

Доля была осенняя,
и бедра были осенние,
и улыбка была осенняя.

Желанья были осенние,
и нега была осенняя,
и робость была осенняя.

Вся ты была осенняя,
как стих поминовения.

Осенью цветет вереск,
фиалки — это к весне.
Но в сердце
воспоминанья
сегодня раскрылись во мне,
когда шел я между могилами
и за мною шла моя милая
с белой ромашкой в руке.

В центре скорбного этого круга,
где рядами крест за крестом,
мы забывали, что любим друг друга.
Мы разговаривали о том,
что если бы все, лежащие здесь,
потревожили небо своей молитвой,
прося о милости и о любви —
небо под этой тяжестью рухнуло б,
солнце упало бы и погасло,
звезды дрогнули б, и упали,
и погасли б,
и месяц погас;
все бы это на землю пало,
на дома, на улицы и на травы
за тех, которые здесь любили,
и за грех грешивших здесь —
на земле.
К счастью,
все они сейчас молчали,
ибо пали,
чтобы не встать —
когда из рук у них вырывали
штык,
не успевший еще остыть,
и в руки
следующему передавали.

Моя любимая на ромашках гадала —
любит — не любит, любит — не любит,
а я размышлял о значенье
строгой
каменной статуи над дорогой
и, словно молебен служа всем святым,
читал имена, начертанные золотым,
и просить за нас небо
я их просил,
когда нам однажды не хватит сил.

Потому что я знаю,
что день настанет,
когда каждый мертвый
из мертвых восстанет:
Рагуз Стоян,
Тадеуш Дыяк,
Пассерау Шарль,
Фердеголли Сильвио,
Кашакар Георг,
Покорный Франтишек —
и все они, кто давно убит,
едва лишь в небе труба протрубит,
обратятся лицом друг к другу.
Но вместо того, чтоб для раны смертельной
место искать под рубахой нательной,
все они упадут в объятья друг другу,
целуя друг друга в чело
и пожимая по-братски руку.

Ах, сколько у пекарни
я в детстве просидел!
Как тесто месят парни,
до вечера глядел.

Когда ж всходили хлебы
и шел горячий дух, —
«Ах, белый фартук мне бы!» —
мечтал я чуть не вслух.

Корзину — раз-два взяли! —
на руль поставить мог,
нажал бы на педали —
ну, чем не хлебопек!

Где тот мальчишка глупый?
Побыть бы им еще:
весь день сидеть в углу бы
мечтая горячо.

Потом на лоб шапчонку,
и хлебное тепло
пускай летит вдогонку,
как ангела крыло.

Лишь полумесяц тмина,
свисая с губ, горчит
да песня муэдзина
с тех пор во мне звучит,

Вечером, бывало,
мама напевала,
продевая нить.
Лечь бы ей, усталой,
к нам под одеяло,
а не шить и шить!