Евгений Клячкин - Песни

И сонное, тупое равнодушье
несешь привычно, словно бык — ярмо.
И как поверить, что бывает лучше,
когда итог известен все равно.

Потом без удивленья замечаем,
что это спуск, а вовсе не подъем,
мы с умными теперь уже скучаем,
от глупых, как ни странно, отстаем.

И все проблемы, бледные, как тени, —
любить и верить, помнить и жалеть, —
не требуют ни слов, ни обсуждений
и сводятся к проблеме — уцелеть.

Хочешь —
немного теплой грусти,
немножко страшных сказок
и капельку огня.

Сядем,
слова-лгуны отпустим,
и показные фразы
нас больше не манят.

Где-то
рыдает мокрый ветер,
стучат к кому-то в двери, —
нам хорошо с тобой.

Знаешь —
а счастье есть на свете,
и это счастье — верить,
быть не совсем одной.

Сигаретой опиши колечко,
спичкой на снегу поставишь точку.
Что-то, что-то надо поберечь бы,
а не бережем — уж это точно.

Обернется золотою рыбкой,
захочу — шутя поймаю шапкой.
Кажется вначале просто гибкой,
приглядишься — оказалась шаткой.

Э, да что там ждать — скорее в норку!
Отложи до завтра все догадки.
Что ты скажешь — маленькая горка,
а такая трудная повадка!

Сигаретой опиши колечко,
спичкой на снегу поставишь точку.
Что-то, что-то надо поберечь бы,
но не бережем — уж это точно!..

Следами выбита дорога
длиною в сотни долгих лет.
Следы… следы — о, как их много!
Я в чей-то попадаю след.

Вот сын аптекаря из Бреста.
Вот юный венский музыкант…
Да разве есть такое место,
где спрос на ум и на талант?!

И старый сказочник из Кельна
спешит зачем-то в Амстердам —
всегда оттуда, где нам больно,
всегда — неведомо куда…

Среди домов, пронзивших небо,
где реки золота текут,
где хватит всем питья и хлеба
и где с тобою нас не ждут,

среди подстриженных лужаек
под сенью сонных облаков
один из тысяч попрошаек —
скажи, ты к этому готов?

Но есть еще клочок надежды —
господний сладостный плевок.
Одни крушенья там найдешь ты —
я б тоже плюнул, если б смог.

Здесь речь взрывается картаво,
как и две тыщи лет тому,
и как к воде — цветы и травы,
в нас что-то тянется к нему.

Как и везде, нас здесь не любят.
Мы всем помеха, как везде…
О люди, нашей крови люди!
Ну что поделаешь — мы здесь!

Клочок земли над теплым морем —
скрещенье наций и надежд.
О чем кричим, о чем мы спорим?
Другого не было и нет.

И маскируется под случай
то, что является судьбой:
клочок земли — других не лучше,
но нет других у нас с тобой!

Ночь опускается, глазки слипаются,
месяц над крышей плывет.
Мама над детской кроваткой склоняется,
руку на лобик кладет —
сон для сыночка зовет.

Видишь, спешит, кувыркаясь и падая,
к нам золотой паучок.
В лапках его многоцветною радугой
легкая нитка течет.

Тронь его пальчиком — он не боится,
послушай неслышимый звон.
Здесь что захочется — то и случится,
и все называется «сон».

Вот и натянута рамкою радуга
по четырем сторонам.
Чем нас с тобою сегодня порадует
этот волшебный экран?
Что там откроется нам?

Катится, катится слон на колесиках,
рыбка с мотором летит.
Мишка лохматый на лодке проносится,
кот на дуделке свистит.

Ну, наконец-то! Пыхтя паровозиком,
на самосвале верхом —

кто же там едет —
в руке пистолетик,
включенный фонарик —
и лопнувший шарик,
цветной календарь —
и сестренкин букварь,
и заячья лапка,
и папина тапка,
и маленький кубик
по прозвищу «рубик»,
куда ж карандаш?
А за щечку — куда ж!
как птички на ветке —
соседки-конфетки,
ну как же тут быть —
ничего не забыть?
Какой замечательный сон!
И сверху всего — телефон.

…Быстрыми лапками рамка сомнется,
слетит паутинкой с лица,
только улыбка на нем остается,
как солнечный блик на листах,
в луче золотая пыльца,
льющийся свет без конца.

Слабеют к старости глаза —
глаза совсем не держат влагу.
Не потому, что мышцы слабы,
а потому, что голоса,
как нервы наши, обнажились,
и связки это или жилы —
хотя и знаешь, не сказать.

И изумленная строка,
уже не помещаясь в горле,
пуская веточки и корни
в волосиках и коготках,
цепляется за что придется,
и это дрожью отдается:
лицо дрожит, дрожит рука.

И дрожь передается струнам,
и мишура слетает с них,
и блеск металла как-то сник,
такой уверенный у юных.
Зато пронзительнее стал
и ярче даже, чем металл,
луч состраданья. Стало трудно.

Что прежде видел не любя —
все, все проходит сквозь тебя.

Спасибо, моя родная,
доверчивая моя!
Все то, чего мы не знали, —
теперь это знаю я.

Родная моя, спасибо
за эту святую власть,
что вместе с твоею силою
тобой мне передалась.

Спасибо, мой храбрый воин,
отважный мой командир!
Будь ясной и будь спокойной —
я справлюсь теперь один.

Пружинисто-осторожно
мы двигались, не дыша.
Теперь это все не нужно —
не бойся за первый шаг.

Тебя лишь рассвет разбудит,
а бури пусть мне трубят.
Не бойся за все, что будет,
и главное — за себя.

Войска твои не на марше —
дай отдых своим коням.
Не бойся за тыл, мой маршал,
и главное — за меня.

Будь слабою — в этом сила,
и наших полков не счесть!
Не бойся за все, что было.
Будь счастлива всем, что есть.

Стала улица — кто-то сердится,
кто — торопится, кто — никак.
Стала улица — власти хмурятся:
все же улица — не пустяк.

То ли вышло все электричество,
то ли пробки кто пережег.
То ли качество из количества:
диалектика — и прыжок.

И стоят в затылок троллейбусы,
и сугробы рядом растут:
нет машин, а дворники ленятся.
И в конюшнях лошади ржут.