Евгений Клячкин - Песни

Эх, как пелось — так бы грелось!
А пока мы мокрые.
В нашем теле отсырелом
наши кости чмокают.

Все уже вообразили —
так шагни отчаявшись.
Нет, я твердый, хоть и синий —
так и не решаемся.

Нам было по восемнадцать,
и схема сложилась полностью.
Тут я остановился
и бросил: «Ну что ж, прощай!»
Мы оба были гимнасты.
Занятия кончались в полночь.
Стояли мы у развилки,
и свет лежал на плащах.

Я жестко добавил: «Хватит
и вздохов, и слез комедий!»
Я был непонятно резок,
загадочно гневен был,
потом развернулся круто
и поступью мерно-медной,
с утроенным как бы весом,
двенадцать шагов отбил.

И словно труба пропела,
едва только я услышал
летящий за мной вдогонку
знакомый стук каблучков.
(О сладостный яд победы!
Ты вроде летишь все выше,
но падая! И вся тонкость —
что именно в грязь ничком!)

Но мало мне и победы!
Признания пораженья
я требую! (Чем ты мельче,
тем больше требуешь ты.)
И через плечо — по схеме:
«Ну что тебе?» — с раздраженьем.
И схема туза мне мечет:
«Не буду больше. Прости».

— Чего ты больше не будешь?
— Не знаю. Всего, что хочешь.
Ну, если так, то, наверно,
прощенья момент настал.
И плащ мой ее вбирает,
и только трясутся плечи,
и схему закономерно
венчает хеппи-финал…

…Но как-то теряет цену
законное ликованье,
когда, словно преступленье,
взросло оно на стыде.
И я ненавижу схемы,
и эта, что перед вами,
и первою, и последней
осталась в моей судьбе.

Противно, когда по схеме
людей обзывают «массы»,
и лозунги по макушкам
пощелкивают кнутом.
Но, жизнь проведя со всеми,
в любом человеке мастера
вижу я, а не пешку,
и, верно, умру на том.

В упор я не вижу «массы»,
но есть Человек и Мастер!
На том я стою полвека,
и значит — умру на том.

Ах, как двадцатый век хитер,
не любит он эффектный вид.
И рвущемуся на костер
как раз костер и не грозит.

Скорее будет все вот так:
тебе предложит век-хитрец
какой-то красочный пустяк,
и ты воскликнешь: «Молодец!

Один нажим — и вот он, приз!
Уже шатается стена!»
Веселый ждет тебя сюрприз,
поскольку то была цена.

Цена за принятую роль,
а впрочем, коль она мала,
и ты кипишь еще, изволь, —
добавим, экие дела!

И ты сидишь с набитым ртом
среди похожих, среди всех
в недоумении тупом
и жаждешь ласки и утех.

За оградой, черною оградой,
у ступеней красной колоннады
белый снег внизу,
чистый, как в лесу.

На снегу, случайный, как прохожий,
розовой поземкой запорошен,
гордый, как луна,
ломкий, как струна, —

старый лист — когда-то был газетой,
но уже давно забыл про это —
чуть привстал, шурша,
сделал первый шаг…

Он стал на носочки и поднял над снегом плечо,
и вот уже края его трепещут, как крылья,
и ломкая грудь выгибается вздутым плащом,
и в каждой бывшей строчке, в каждой букве — усилье.

Ах, что же толкает меня на холодный металл?
Он мрачен — ну конечно же, усталость, усталость.
Ну, милый, ну правда же, — просто ты очень устал.
Но я уже лечу, уже немного осталось…

Трое, трое — вечно втроем:
бумага, чугун и ветер.
В ней — порыв, и сдержанность — в нем,
и не виден третий.

За оградой, черною оградой
Белый снег внизу…

Неведомо как за незримой иголкой
струится незримая нить.
И мне этой женщины хватит надолго —
ах, только б ее сохранить!

Ах, только бы легкие пальцы летали
над сумрачным нашим житьем,
ах, только б незримые дыры латали
волшебные руки ее.

На ниточке этой, как на пуповине,
единою кровью дыша,
два сердца, скрепленные по сердцевине, —
они и зовутся «душа».

Когда же дыханье и тело едины,
понять не составит труда:
мы неразделимы и необходимы,
и это — уже навсегда.

Не верю в богов, во второе рожденье,
ни в скорый и праведный суд.
Надежда одна — что в последнем паденье
летящие руки спасут.

А если и им не дано дотянуться
иль силы не хватит в крылах, —
спасибо судьбе, что смогла улыбнуться,
и жизни — за то, что была.

Солнце в крыши опускается,
а я по-прежнему шутю.
Наша бочка рассыхается,
и вода из ней — тю-тю.

Ветер свистнет по-разбойничьи,
дверь захлопнется за мной.
Знаменитые покойнички
лягут в струнку под стеной.

Нету брода на Москве-реке —
есть замоскворецкий мост.
И китайские фонарики
освещают мой погост.

По мосту или по бревнышку —
ах, какая ерунда! —
мне подмигивает солнышко —
«лишь вода была б вода».

Сосчитать в перилах палочки —
разве это пустяки!..
Ну прости меня. Пожалуйста.
Ну пожалуйста — прости.

Ах, не дели ты с музыкой слова —
они, как мы с тобой, неразделимы.
А если не сольются воедино,
то лгут слова, а музыка права.

Ну что еще так нежно обоймет?
Так глубоко на дно души заглянет?
Поманит, позовет — и не обманет,
и все печали до конца поймет?

Ах, не ищи ты трещинку в любви,
не проверяй кирпичики на прочность,
а то ведь вот случится как нарочно —
со страху страхи сбудутся твои.

А ну-ка загляни судьбе в глаза —
увидишь только то, что сам захочешь:
от веры до сомненья путь короче,
намного, ох, короче, чем назад.

Ах, не пускай ты ревность на порог —
она и ненасытна и всеядна.
И ты пропал, когда промолвил: «Ладно!
Проверим подозренья хоть разок».

Сомненья дьявол ловок и хитер:
погашенное — снова жжет страданье.
И не стремись услышать оправданья —
они поленья в этот же костер.