Евгений Клячкин - Песни

Мой джинсовый, всепогодный,
раз в году меняемый —
я надел его сегодня —
твердый, несминаемый.

Я на Бога уповаю
моего, еврейского,
бирочку «левайс» вшиваю —
жаловаться не с чего.

Жаловаться нет причины —
вот сижу и радуюсь:
солнце светит, я — мужчина,
и живой — не правда ли?

Поглядишь на вещи шире —
и смеяться хочется:
все прекрасно в этом мире,
когда гордость кончится.

Надо же — пока болтали,
в песне зубки режутся.
Как там струны на гитаре?
День еще продержатся?

Обуваю босоножки
на носок нейлоновый —
пусть все видят, кто идет:
трагик в роли клоуна.

Что-то ведь такое было —
ариозо Канио.
Ладно, это мы потом,
это — на прощание.

Мое место — возле банка,
метр-ва-хеци [29] Метр-ва-хеци — метр с половиной (иврит) . в сторону.
Бокер тов [30] Бокер тов — доброе утро (иврит) . , мадам-гражданки!
Что ж, начнем по-черному.

Аидыше [31] Аидыше — еврейская (еврейский, еврейское) (идиш) . мама,
аидыше папа,
аидыше братик,
аидыше — я.
— Подайте, евреи,
— в аидыше шляпу.
— Аидыше сердце
стучит у меня.

Полноправный избиратель —
что могу, то делаю.
Сколько можете — подайте
в ручку мою белую.

Слушаешь? Ну значит — дашь!
Никуда не денешься.
Вам поет оле хадаш [32] Оле хадаш — вновь прибывший (иврит) . —
бросьте в шапку денежку.

Я шел — позванивали мышцы,
ложилась под ноги земля.
А ловко у природы вышло,
что создала она меня.

И пешеходам было стыдно:
они ведь шли, а я — возник!
И это было очевидно
как для меня, так и для них.

И мне хотелось только,
чтобы всем было так же хорошо.
И тут мне подали автобус,
и вот я к двери подошел.

Я не полез — я был уверен,
что первый я, раз я — такой…
И тут же шмякнулся о двери
и получил удар ногой.

Вокруг хрустело и трещало,
но знал, но верил я,
что интеллектуальное начало
и здесь, конечно, победит.

Ведь как-никак цари природы,
и я уже хотел сказать,
что «человек» звучит, мол, гордо —
но тут мне сели на глаза…

Я шел — позвякивала мелочь,
и не смотрел по сторонам,
и почему-то расхотелось,
чтоб все глазели на меня.

Я брел на ощупь, будто ночью,
зато предельно уяснив:
что невозможно в одиночку —
то может дружный коллектив!

Для той, для первой половины,
что в девять месяцев длиной,
вполне хватило половины.
Чтоб опоясать шар земной.

Эпохам диктовались сроки:
Семь дней — на рыб, на птиц — три дня.
И как бы в книге как бы строки —
они составили меня.

Не зная ни труда, ни лени,
я невозможно богател.
От клетки вплоть до шевеленья
все было так, как я хотел.

А после — сладкое мученье:
сто жизней делались одной.
И начиналось воплощенье,
и некто становился мной.

Во тьме, но для меня — не черной,
без веса, без его оков,
упругой стенкой защищенный
от всех ударов и толчков,

я плыл по глади циферблата,
для всех — полупрозрачный шар,
и как сестра — ручонку брата,
мою — секундная нашла.

И плавно двигаясь по сфере
(для нас, по кругу — для нее),
она вела меня, как фея:
чужое — там, здесь — все твое.

И все, что надо знать о мире,
включая зубы и слова,
во мне уже вскипало, ширясь
и ожидая Рождества.

И лучшим, чем вот это время,
жизнь — и прекрасна, и нежна,
меня вовек не озарила.
Но я об этом не узнал.

Милая!
Чего ты нос повесила?!
Всегда с тобой нам весело
и никогда — всерьез.
Славная!
Ведь ты же знаешь: главное —
твоя походка плавная
и мой высокий рост.

Ах, толстая!
Иди поближе, нежная!
Тебя сейчас небрежно я
и пылко обниму —
иди, дурашка глупая!
Мы оба тупы — ты и я!
Мы оба глупы — ты и я.
К чему нам философия!

Я был мальчишка глупенький
и темноту любил.
Еще любил я девочек
и так-то вот и жил.

Мы встретились с ней вечером —
она была смела:
губами ли, руками ли —
она меня взяла.

Растаял, как конфета, я,
влюбился, как дурак.
Готов мою неспетую
таскать я на руках.

Насилу дня дождался я —
и вот она пришла…
Широкая и плоская,
как рыба-камбала.

Глаза — как две смородины,
а ротик — словно щель.
Ой, мама моя, Родина,
ой, где моя шинель.

С тех пор — к чертям романтику,
знакомлюсь только днем.
А если выйдет — вечером,
то лишь под фонарем.

По ночной Москве идет девчонка,
каблучками «цок-цок-цок».
Вдруг откуда ни возьмись
сторонкой незнакомый паренек.

Он ей говорит со знаньем дела:
«Виноват, который час?»
А она ему на это смело:
«Два — двенадцать — тридцать шесть».

Он ей: «Что-то я, пардон, не понял,
что такое „тридцать шесть“».
А она: «Да это ж телефон мой
(Господи, какой балда!)

Позвоните, попросите Асю,
это буду лично я.
Ну а вас зовут, я вижу, Вася, —
в общем, познакомились».

Парень осмелел: «А вы поэтов
знаете ли вы стихи?»
А она ему в ответ на это:
«Евтушенко мой дружок».

Он ей говорит: «Тогда, простите,
может быть, мы в ресторан?»
А она: «Вы завтра позвоните,
а сейчас меня ждет муж!»

Я скажу вам по секрету —
я на всех начихал:
меня ценит как поэта
Нюра-дворничиха.

Доказательства на месте,
если хочете знать:
мы лежим в кровати вместе —
вот вам! Так вашу мать.

Я несу искусство в массы —
где народ, там и я!
Ох, какая ж, братцы, власть-то
наша правильная!

Смотрю, как складывалась жизнь
и в то же время вычиталась,
а все казалось, все считалось,
что мы проходим рубежи.
И льют молочный свет шары
из той доверчивой, прекрасной,
теплом наполненной и ясной
светящейся моей поры.
Холмы и горы позади
нам обещали спуск в долину,
но нас вела дорога мимо, —
не ты решал, так Бог судил!