Мария Жиглова - Сталину

Война идет уже сейчас,
Последняя война.
Разрушена землянка в час,
Осталась я одна.

Кругом враги. Кипит земля
От пушек и от бомб.
Погиб поэт. Погиб нарком.
Идут часы Кремля.

Победа вскоре. Но не верь,
Что нам она дана.
Идет война. Бушует зверь.
Последняя война.

Знать тревогу,
Видеть коней
Белых и черных
В голубых санях.

Сани поновее,
Кони идут
Как-то порезвее
На Господень Суд.

Война, война, кругом война,
И факелы горят,
И мародеры допьяна
Напились. Стали в ряд
Солдатики – во фрунт, во фрунт.
Царь Палкин Николай
Вновь за обедом скушал фрукт.
Деревня. Царский лай
Собак в Керчи, и турок бьют
Российские полки.
Гляди вперед! Солдат, убьют —
Стрелять врагу с руки.
Вот Александр, что на ковре
Был вышит расписном.
И кто-то пел, что на коне
В Сенат (что в белый дом)
Въезжал Калигула, в Сенат
Российский царь вошел.
И Николай Второй, как в ад,
На царствие пошел.
Крым, дорогая мне страна,
И смятые полки.
Идет война, идет война.
И жгут большевики.

«Говори, не молчи. Не пиши», —
Говорил мне товарищ маузер-с,
«Все зло от поэтов», – говорила мне
церковь.
«Ты свята», – так кричит белая церковь.
Душа из гроба не восстанет.
Что я наделала, что я делаю?
Россия живет; звонко поет
Гитара яркая
В оркестре одном.
Душа научится твоя играть
В прятки с чертовней.
Я тебе уже не радуюсь.
В Радоницу будем хоронить-умирать.
Муза потрогала, как за лоб
Маяковского.
«Стихи не пишите», – бес тоже кричит.
Он грустен. А сколько времени? —
В Москве всегда часы на улицах,
Можно даже не носить монокль
И не смотреть в пенсне на наручные
часы.
Часы в Москве можно не носить.

Я – недобиток советской эпохи.
Здравствуйте, слушайте программный
стих.
Слава слова – мусорщик в дохе.
Пишет стихи и в дурке затих.
Сердце мое до боли расхристано.
Надо жить, не любя его.
Я беру у Булгакова истину,
Я у Гете беру волшебство.
Как на майдане, где беглые бегают
И как в Вальпургиевой ночи,
Я за тобою везде последую,
Хоть ты не бог и не чёрт, молчи.

Вы не помните Сержа Есенина?
Это опять уходит в рассеяньи,
Молча, звезда Иннокентия Анненского
И Державина раб.
Это отца человеческим голосом
Бедный ребенок зовет, и полосой
Зверя-енота в тайне широкой
Реки виноград.
Это тайга и сибирская вьюжность.
Это река, ледостав, неуклюжесть.
Это, как чайник пустой на рыбалке,
Палки костра, обезьяны и палки.
Нет никого, кто не понял бы Канта
После таблеток. Приняв музыканта.
Вы оробели, музыку послушав.
Господи, спаси наши души.
От этой музыки мухи не лают.
Я эту музыку и выбираю.
Я не за раем – за музыкой этой
С скрипкой сердечной,
С этой поэтой.
Ты крысолов? Тунеядец, набитый
Ватой и важностью,
Я недобиток
Советской эпохи,
И мой отец —
Партиец и ленинец и молодец.
Москва, добавь в стихи мои влажности.

Хор поет и бесы водят —
Как бы нам уж не пропасть:
То ли леший колобродит,
То ли новая напасть.
Как бы нам уж – милых нету.
Мгла кружится – целый день.
С Маргаритой по свету
Ходят бесы – как не лень.
И уже приходит Фауст,
С Мефистофелем на «ты».
Мне сегодня показалось,
Что отныне суеты
Не было. Я верю в бога,
В бога, белого, как свет.
Немцы, ясная дорога,
Бесы крутят, вот рассвет
Небывалый, ночь Вальпургий
Между нами не была.
Фауст, Фауст, ты испуган?
С Маргаритой ночь светла.
И, когда весь замок древний
С нею заперт на замок,
С Валентином он в деревне
Бьется, силой изнемог
Валентин, и вот – убили.
Фауст смотрит, чуть дыша:
Маргариту схоронили,
И запродана душа.
Строй, не строй – не избежать мне
Бога с чертом наяву.
Фауст, Гете, жарко, камни.
Косит жнец свою траву.
Будет жнец моим примером.
Много травушки в аду.
Вышел Фауст маловером.
Боже, я к тебе приду.

В этом краю проституток,
В этом печальном краю
Снова охота на уток,
Снова пою и стою.
Снова печальная повесть,
Снова убит сутенер.
Снова дорога и полоз
Снова там руку простер.
Снова печальная стая
Ос, и стада голубей.
Я тут совсем не устала.
Милая, водки не пей.

Ты про-тив-ный, господи, бываешь.
Вызывали милого в ЧК,
И, как сигарета, Бичев, таешь,
А печаль моя неглубока.
От осенней уличной рванины
Осень запоздало на дворе
Рвет меня за длинные штанины
Без прописки в этом октябре.
Господа, укройте ваши шляпы:
Ведь Москва печальна и узка.
Едет Коля, егерь сиволапый,
Под шальную песню ямщика.
Здесь не то, здесь гусли не повисли,
И со мною в этом октябре
Грузный кот. А егерь наши мысли
Льет в гестапо на моем дворе.
Кто был с ними в этом старом доме?
В этот вечер в травяном саду?
Иисус Христос? Иль девка в броме
Белом говорит: «Домой приду».

Да покроет тя сеть Авирона,
Дорогая Расея-страна,
С Кенигсберга до царского трона,
На котором сидит Не Она.
С Кенигсберга до царского трона
Мне не видно и цвета лучей.
Пусть страна моя в сонме короны
Ищет, кесарь, убийц и врачей.
Господа, это странная воля.
Воля Божья – писательский крест.
Умирай, моя страшная доля,
Воздвигайся, Россия, на крест.

Расскажи мне книжку о Лапше.
Разве книжку можно рассказать?
Страшный крен на этом вираже —
Будут только тени убегать.

Я уже на пятом этаже.
Тянется рука моя к виску.
Мы с тобой на этом вираже —
Ангелы, летая на бегу.

Ангел мой, тебя поцеловать?
Нет, не знаю, вечный мой ответ:
Нет, не надо. Надо ли скрывать,
Что роскошный желтоватый свет

Фонаря с аптекой темноват.
В этой тусклости не вижу я,
Где мой рай… Но был же нынче ад,
И как яд и соль – печаль моя.

И – до судорог, до страшной немоты
Вечный раб, прикованный к стене…
Но отселе выросли цветы —
Незабудки в садике камней.

Не забудешь милого дружка?
С ним – немтырь я, и его уже бегу.
От себя скрывая, ямщика
Песне подпевая. А доску

Не прикладывай ко мне, Лапша.
Здравствуй, время беглое мое!
Но кошмар мой дышит, не спеша,
В синей вязи девок-муравьев.