Игорь Шкляревский - Дозорная ветка. Стихи и переводы

С вершины лет, когда-то с боем взятой,
я в душу, словно в озеро, гляжу,
но забытья и тишины закатной
в железный век у жизни не прошу.

Беру с собой нелегкие дороги.
Следы страданий, что остались там…
Беру с собой бессонные тревоги,
а юный свет я юным передам.

Пускай душа твоя услышит,
как трудно хлебный колос дышит.
Иди же в поле!

Там нынче дозревает жито,
и тайна жизни всем открыта —
зерна бессмертье.

Оно взошло, отколосилось
и валом к людям устремилось —
нет лучшей доли!

Оно всю силу, как дозреет,
вернет тому, кто пашет, сеет,
жнет и молотит.

Умытое росой и потом,
оно становится оплотом
моей Державы.

Стихает перепелки голос,
что ни зерно — то буйный колос
весны желанной.

Люблю подзол, пропахший лесом,
люблю густой живицы дух,
и свежий дух щепы под прессом,
и розовый кипрея дух.

Люблю зеленый луч иглицы,
и земляничную росу,
и жар болотной огневицы,
и отсвет молнии в лесу.

Люблю седых дубов колонны,
и сосен гонкие стволы,
и меда полные колоды,
и звон полуденной пчелы.

Весною ранней сок березы
губами жадными ловлю,
зеленые от сосен плесы
и срубы звонкие люблю.

И эти срубы над рекою,
и колыбели, и гроба —
все пахнет свежею смолою,
сосновый край — моя судьба.

Плывет, как лодка, узкий черный гроб,
плывет над полем, над бессмертным житом.
И женщины, и старики, и дети
хоронят сеятеля, пахаря, косца.

Хоронят без венков и без оркестра,
не произносят слов высокопарных,
газеты выйдут в свет без некролога,
и лишь колосья грустно никнут в поле.

Он сорок восемь раз посеял жито
и сорок восемь раз обмолотил.
Он сорок восемь лет кормил людей,
которых никогда в глаза не видел.

Ему никто не говорил «спасибо»,
не вспоминал за шумною беседой,
ведь имени его не знали дальше,
чем ходит плуг, коса и борона.

Хоронят сеятеля. Старики молчат.
В руках детей — поникшие ромашки,
но не заходит солнце над полями,
они привыкли вместе уходить.

Стоят леса в почетном карауле,
колодезный рыдает журавель,
и ласточки летают низко-низко
над пыльным шляхом, над высоким
житом…

Волнуются —
куда девалась хата?
Вокруг воронки
и в золе вода.
И не клекочут утром аистята,
подняться не успели из гнезда.

По белым крыльям —
черные полоски,
так облетает траур города…
И не смолкают
горя отголоски,
не отболела в памяти беда.

Нет ни колодца,
ни любимой хаты,
ни липы на развилке трех дорог.
И кружит аист,
словно виноватый,
что старое гнездовье не берег.

Кружат, горюют —
аист, аистиха,
под ними трубы черные,
зола…
Роса с лозы стекает тихо-тихо.
Молчит Хатынь, кричат колокола!..

Гром катится, как с бочками подводы,
не чибис — ива свищет дотемна.
А борозда, очнувшись от дремоты,
уже не в гром, а в ливень влюблена.
Еще пустые, стынут гнезда, соты.
И даль тревогой светлою полна.
Но ни о чем не думает весна,
еще на юге все ее заботы.
В глаза посмотришь — не увидишь дна.
Холодный дым летит за огороды.
Гуляй, весна, пока еще одна.
Отяжелела рожью целина.
В гнезде птенец ликует желторотый.
Заботы от темна и до темна.

Грачонок машет крыльями нелепо.
Под крышею ржавеет майский плуг.
Стирает пот расхристанное лето.
От зноя в полдень глохнут лог и луг.
Как грудь косца, осмуглилась планета.
А тминный дух захватывает дух.
Где облачко, где тополиный пух?
И просинь просит у берез просвета.
Свекольный лист свернулся и пожух.
Насквозь дорога пыльная прогрета.
Гнедой уныло отгоняет мух.
Но свет очей весенних не потух.
На синих крыльях отблеска рассвета
подлеток совершает первый круг.

Идут круги — язями плещет Щара,
лесной криницы огневой глоток.
След листопада, будто след пожара.
В душе какой-то странный холодок.
Пустое небо крыльями обшарив,
ныряет ястреб в заросли заток.
А полночь белой молнии моток
распутала. И вновь горят Стожары.
Грустит покрытый инеем стожок,
зато спешит веселье на базары.
Стерня седеет. Настывая, ток
звенит, звенит, и вдруг блеснет ледок.
У язя сонно двигаются жабры.
Но озимь жадно тянет зябкий сок.

Под слоем льда пульсирует криница,
как за двойною рамою рассвет.
Стеклянный звон рассыпала синица,
дня не дождется, а его все нет.
Реке рыбак под ивою приснится,
а рыбаку — как будто смерти нет —
зеленый дым и эхо юных лет.
Дуб заскрипел — заныла поясница.
Сугробы цепко держит бересклет.
Вороний карк на оттепель скупится.
Зима зимой, но век не без примет.
С подпругой чертыхается сосед.
И словно полоз, в небе серебрится
от реактивных самолетов след.

Сонливый теплый плес лелеет
ленивой лилии цветок.
Как лепесток,
летит,
белеет,
вихляет
легкий
мотылек.
Все лилию зовет он в небо,
чтоб не любила
так,
до слез,
унылый, илистый, нелепый,
сомлевший,
обмелевший
плес,
где легкой ласкою ласкает
линей зеленая волна,
где серебро
малька
мелькает
и пузыри
блестят
со дна,
где вдруг захлестывало лодки,
когда на волны ливень лег.
Печальный,
легкий,
одинокий,
летает куда-то мотылек…

Озеро стоит, не колыхнется,
будто бы огонь прибрежной хаты,
как гвоздем, прибил его ко дну,
чтобы никуда не убежало.

Словно бугорок утыкан хвоей —
замер ежик около дороги,
водит своей мордочкой курносой,
нюхает — куда прошла полевка.

Где-то на несмазанных колесах
коростель везет сушить туманы.
Голосит (не накричался за день)
чибис, будто хвост ему зажали.

И опять туманы пахнут рыбой,
а земля — оттаявшею мятой.
Вот и ты заходишься от свиста,
добрый вечер, соловей знакомый!

Ты ведь не забыл, как старый Ицка
утром вез в деревню бочки дегтя.
Черт подкрался, вырвал шпунт из бочки,
и закапал деготь на дорогу.