Вячеслав Ладогин - Спички

Так в воздухе разлита грусть,
Как будто этот воздух – пойма,
А грусть – река. Дымится, пуст,
Взгляд, как расстрельная обойма.

Дымится… вот убит февраль,
Пал март, и раны в нём чернеют,
И скулы неба каменеют,
И прищур неба цедит даль.

Весна выходит из тюрьмы,
Как мать ребёнку потакая,
Рукой, изнывшей от зимы,
Мне гладит волосы, лаская.

Пестель, Рылеев, Каховский Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьёв-Апостол,
Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский, Пестель, Рылеев
Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский, Пестель, Рылеев, Бестужев-Рюмин.
В каком порядке ни ставь, запомнить их список не просто
Из-за двойных двух фамилий. Проще гораздо Ленин,
Плеханов, Маркс, Энгельс, Сталин в любой очерёдности списка:
Тоже пятеро, но их не вешали тринадцатого июня,
То есть – июля, и большинство из них не знало друг друга так близко,
Как вздёрнутые над помостом пятеро идеалистов.
Вторую пятёрку вешали в коридорах советской власти,
Отчего-то всегда без Плеханова, зря обижая предтечу
Лагерной революции, простого народного счастья…
Да что я, впрочем… иных уж нет как нет, те – далече,
А я теперь – живи, не горюй, не велел Данелия,
Сколько влезет – болей на здоровье, а умрёшь – не парься: не страшно,
Как еловая шишка упала… не печалься, что в самом деле я
Напускаю тоски да тумана! Друг мой, вечность оплатит наш вексель.
Ах, Каховский! Бестужев-Рюмин, Муравьёв-Апостол… ах, Пестель!
Ах, Маркс-Энгельс, Ах, Ленин-Сталин, ох, Плеханов, ах, Берия-Берия…

Когда читаю в Мандельштаме я
Слова а ля «великолепный теннис»,
Не море чёрное шумит во мне, друзья,
Увы, лишь лопается пена, в кружке пенясь.

С ней, потерявший родину свою,
На иностранных Патриарших я стою:

Ливретки в поводках. Каникулы небес,
…И лисий глаз разрез,
И – взор сверкающий у спутницы Ковбоя.
…Фигуры горожан – с весенней желтизною,

Скамьи меж листьев, как индейские пироги.
В заплатах туч раздулся свод – как балаган.
Ея щека пылает розой без румян,
Улыбка белая сомкнулась на хот-доге.

Как будто годы, нет, столетья, просто враки —
В глазах ея лучи лукавства и проказ.
И в шляпном фетре аплодируют зеваки,
Как будто паровоз придуман только щас.

Ты поёшь.
Ты дуэт со мной поёшь.
Ты не я,
Это самое прекрасное:
Ты не я.
И не ложь —
На твою мечту заветную
Я похож.
Ты моя.

Ты моя,
И твоя струна витая,
Долгий звук —
Это друг,
Эти струны – это стая.
Это сонм.
Я с тобой,
Ты моя раба и кара,
Ты мой сон.
Взял тебя,
Ты проснулась, и сказала:
«Это он».

Дай-ка «до».
Эта нота в фа мажоре —
Как набат.
Не жалей.
Моё сердце виновато,
Не жалей.
Веселей.
Мы с тобою встретим звуки
Наугад,
Нас качнут,
Как морские руки, днища
Кораблей.

Рассвело.
Дорогая, веришь в сладкие сны?
Мне тепло
Оттого, что ты со мной, я с тобой.
Отдохни,
Замолкая на плаву, отдохни.
Дорог мне
Твой покой и сон твой тёплый,
Живой.
Бог нас хранит,
Друг единственный мой!

Сказал мне Дельвиг: «Соловей мой, соловей!», —
Так сердце вырвалось из клетки прочь, запело…
Как я… ищу небесной родины моей!
Как провожаю сам себя – как журавлей
Всю жизнь.
Гаврила, в перьях тело —

Ты станешь лебедем когда-нибудь, притом,
В звездах… плюс – месяц золотой в отверстом клюве…

Не синим селезнем вспорхнуть бы над прудом,
Но горлинкой-дичком найти я б жаждал дом
Там, там, в тепле горсти, в июле.

Слушай… шли девяностые годы, давали по карточкам есть,
С партбилетами вышли из моды почему-то совесть и честь,
Голодали многие, зло, скажем прямо, частенько брало иных,
То, что произошло, не драма, только случай – много таких:
Один журналист с приятелем крепко выпил, и под
Москвой на даче решил вдруг запретный попробовать плод,
«Жизнь», – он сказал приятелю, – «сплошная теперь тоска», —
А яйца по-панагюрски с жидким составом желтка
В плотном белке, крепко схваченном клубящимся кипятком,
Готовятся без скорлупы. Вперёд, не будь дураком,
Не запретит нам время отведаем деликатес,
И смело за яйцами всеми, что были в доме, полез.
Раскалывая яйцо за яйцом в крутой кипяток,
По-панагюрски яиц изготовить бунтарь не возмог,
Пока не влетела жена, чтоб спасти последний запас,
Крушил скорлупу он ножом, стервенел и впадал в экстаз,
«Яйца по-панагюрски», – хрипло орал, хмельной,
В поисках упаковки, спасённой от бури женой.
Так и не были сварены яйца без скорлупы,
Но был мой герой не согласен с теченьем своей судьбы,
Много лет он решается, после бросает супругу и дочь,
Уезжает с другой, возвращается, как будто бы могут помочь
Разводы и переезды, если ты в крутой кипяток
Не смог вбить яйцо, чтоб крепким стал белок и жидким желток.
Жизнь прошла, а сварить не вышло. Не помог ни талант ни ум.
Перед смертью сказал он дочери: «сogito, ergo sum [1]»
И мысли исчезли, дух вышел, земную оставил юдоль:
Несваренные по-панагюрски яйца, любовь, алкоголь,
Всё, что не играет роли, когда последний инсульт,
Когда не осталось боли, и в морг не тебя несут,
А попросту «нечто». Проходит немало лет с похорон,
Опять партбилеты в моде, только другой фасон.
Дочь покойного вырастает, когда вовсю – Интернет,
Задумчиво яндекс листает и находит болгарский рецепт
«Яйца по-панагюрски», – «вода наливается так,
Чтоб лишь яйцо покрывать, скорлупа разбивается так,
Чтобы яйцо влить сначала в чашку, и лишь потом
Из чашки, в кипящем растворе уксусном и соляном,
И у вас всё получится». Дочь героя делает так,
Как написано в «яндексе», получается просто смак,
Остудив ледяною водой, в разогретую брынзу кладёт,
Поверх посыпает паприкой, помидор строгает, и вот,
С яйцами по-панагюрски справившись, молча она
Наливает в бокал вино, осушает бокал вина.

Припев:
Ой, пора Богу Йаакова действовать, Закон Небес разорён.
Обожаю Твой голос торжественный, что мне – чистого золота звон?

1. Пастух-Пастух! Вонми моей хвале!
2. Кто б ни был раб Твой – мя оклеветали.
Жизнь не оставь пустому злыдню на земле,
Чей льстив язык, и лжёт,
Кто лживо льстит устами,
3. Чьей неприязни душное кольцо —
Одномоментно – острое оружие.
4. Я чист пред тем, как снег, кто прямо лжёт в лицо,
Как будто на земле уже – любить не нужно им!