Евгений Блажеевский - Письмо

На небе звёзды — не прострелы пуль.
На небе звёзды — не кристаллы соли.
На небе звёзды — не серебряные блохи.
На небе звёзды — это лишь толпа,
Которая глядит как мы летим
Вниз головами на тяжёлом шаре.

Я это ощутил однажды ночью.
Я осознал,
Что я могу упасть
На этих обывателей,
Во мрак,
Сверкающий зрачками и зубами.
Я испугался неба,
Как ребёнок
Боится глубины подвала,
Ибо
Подвал и есть напоминание о ночи
Или, точней,
О страхе человека,
Которому внезапно показалось,
Что на его ступнях уже утрачен
Столярный клей земного притяженья.

А ночь была январская,
Глухая,
Повизгивали каблуки
И я
Боялся улететь.

Злые осы
Ночью летят на Рим…
А мы говорим:
Это осы
Проносят засосы
И медовый дым…

Словно розы
Летят на ринг —
Злые осы
Ночами летят на Рим.
Как насосы,
Воздух ночной сосут
И звезды загадочный изумруд
Злые осы —
Худы и раскосы —
На крыльях несут.
Злые осы
Ночью летят на Рим,
А мы говорим:
Это осы
Проносят насосы
Через Кемь и Крым…

Словно розы
Летят на ринг —
Злые осы
Ночами летят на Рим
На откосы
Движется караван
Из далёких стран.
Это осы —
Худы и раскосы —
Летят сквозь туман.

Поэт знаменитый Осип
Ваш звёздный маршрут прочёл.
О, эти худые осы —
Раскольники среди пчёл!..

Страшна духовной нищетой
Разлука и заход Арктура —
Предвестник бурь, за чьей чертой
Осталось всё: семья, культура…

Вокруг сарматы да полынь
И на губах у чужестранца
Немеет милая латынь,
И дикой кажется Констанца.

И не причалил к берегам
Корабль с известьем о прощенье.
Лишь стрелы падают к ногам,
Лишь ветер задувает в щели.

Лишь с неизбывною тоской
Бредёт он к шумному прибою…
Не ждал он старости такой,
Но надо быть самим собою —

Пережевать, перемолоть
Отчаянье, сойдясь с бедою,
Чужбины горестный ломоть
Запить солёною водою.

И пусть вмерзает в лёд живьём
Плотва, и позабыли боги
Тебя, а за пустым жильём
Узлом завязаны дороги.

Пусть Веста на витую нить
Ещё одну беду нанижет,
Но если там ему не жить,
Кто Одиночество напишет?..

К заоблачному пастбищу богов
Булыжною дорогою на лоно
Травы
стекает тысяча быков —
Воинственное стадо Аполлона.
Оно идёт, как тысяча коррид —
Мечта несуществующих испанцев,
И гибкий пастушок — лет семь на вид —
Не выпускает дудочку из пальцев.
Быки несут лиловые бока
И взгляд тяжёлый, как кузнечный молот,
И солнце, прорезая облака,
Глядит на мир, который очень молод.
А пастушок?.. (сейчас он сядет в тень,
Как принято в банальной пасторали?..)
Нет, у него сегодня трудный день,
И стадо он ведёт в другие дали.
От пастбища идёт крутой уклон,
Блестят на солнце медленные выи;
И то, что называется «угон»,
Сегодня совершает он впервые.
Быки идут тяжёлою толпой,
Изнемогая от жары и пота.
Туда, где кучерявится прибой
Горящего голубизною Понта,
Туда, где волны бьются о порог,
И можно жить в кругу мелодий вечных,
Которые наигрывает бог
Купцов залётных и бродяг беспечных…

Когда птенец, не знающий полёта
И силы притяжения гнезда,
Восходит одиноко вдоль болота,
Как маленькая чёрная звезда, —

Под ним сентябрь ветвеет и дымится
Нутро трясины с самого утра,
И старенькая мама, мама-птица
Лишается красивого пера.

Оно летит в безмолвие лесное
И, тихо завершая свой полёт,
Ложится с облетевшею листвою
На первый голубой от неба лёд.

Детёныш, не стремящийся к подобью,
Обороти прощальный взгляд на лес, —
За этот выбор платят только дробью
Да одичалой пустотой небес…

И я обернулся, хоть было темно,
На голос и нежный, и тихий…
И будет во веки веков не дано
Увидеть лицо Эвридики.

Но это не слабость меня подвела,
Не случай в слепом произволе,
А тайная связь моего ремесла
С избытком и жаждою боли.

Мне больше лица твоего не узреть,
Но камень в тоске содрогнётся,
Когда я начну об утраченном петь:
Чем горше — тем лучше поётся…

Ночью сентябрьской птицы кричали,
Над виноградниками шурша.
Чувству свободы и чувству печали
В эти минуты училась душа.

Музыка шла неизвестно откуда,
Переливалась, журчала, текла.
Переполняя размеры сосуда
Грустью последнего, может, тепла.

Всё начиналось. Деревья шумели,
Долго и трудно листвой шевеля.
Может быть, плакали, может быть, пели,
Освобождаясь, леса и поля.

Всё начиналось; и тени парили
От керосинки — и под потолок,
Словно худые и чёрные крылья,
Руки воздев по стене поволок.

Музыка шла из ночного предела,
Мучила, жалостью сердце скребла.
От одиночества ёжилось тело,
Но облегчением книга была:

«Детство» Толстого… Наставник хлопушку
Взял, обходя близоруко кровать…
Мать на дежурстве. И можно в подушку
Плакать и мамин халат целовать…

Ворота — настежь. В доме плач
О самом дорогом и милом,
А он — подчёркнуто незряч,
Лиловогуб и пахнет мылом

Хозяйственным.
И потому,
Что жизнь мальца — письмо в конверте,
И мне,
И брату моему
В новинку едкий запах смерти.

И мы выходим на балкон,
Где крашеная крышка гроба,
Чтоб стала бронзовой ладонь —
Касаемся мы крышки оба.

О, детский бронзовый привет,
О, жизнь, которая в зачатке!..
Возьмёт на крышке гроба дед
В могилу эти отпечатки.

Но птица жизни — высока —
Кружит над майской круговертью,
И рано понимать пока,
Что встали в очередь за смертью…

Неужели всё это однажды со мною случалось:
Фиолетовый ветер бакинские кроны качал
И несмелое чувство в смущённую душу стучалось,
И худой виноградник в бакинские стёкла стучал…

И текли переулком, сверкая боками, машины,
И закат разгорался над морем, пустынно-багров.
Пахло газом и хлоркой, и вкрадчивый запах мышиный
Доносил ветерок из глубоких бакинских дворов.

И висели веранды, точней — деревянные грозди,
И, зажав сигарету в углу непреклонного рта,
Старичок в башмаки заколачивал мелкие гвозди,
И была в этом стуке размеренность и доброта.