Вадим Степанцов - О бесстыдницы, о недотроги! (сонеты, рондели, баллады)

Полина, мой котеночек, Полина!
Румяный плод упал к вам на кровать…
Зачем я не родился апельсином!
Мне так охота вас поцеловать.

Ты залила пуншем весь клавишный ряд фортепьяно.
Мне выходки эти не нравятся, честное слово.
Ты черт в пеньюаре, ты дьявол в шлафроке, Татьяна,
готовый на всякую каверзу снова и снова.

Друзей я хотел позабавить мазуркой Шопена,
но мигом прилипли к загаженным клавишам пальцы,
а ты в это время, склонившись к коленям Криспена,
засунула крысу в распахнутый гульфик страдальца.

Когда же от хмеля вконец одуревшие гости
устали над нами с беднягой Криспеном смеяться,
фельдмаршалу в лоб ты оленьей заехала костью
и с жирной фельдмаршальшей стала взасос целоваться.

Сорвав с нее фижмы, корсет и различные ленты,
ты грубо и властно на скатерть ее повалила,
и вдруг обнажились мужские ее инструменты,
и старый аббат прошептал: «С нами крестная сила!»

Фельдмаршальше мнимой вест-индский барон Оливарес
увесистой дланью вкатил не одну оплеуху,
фельдмаршала гости мои в эту ночь обыскались,
однако с тех пор от него нет ни слуху ни духу.

С тех пор ты, Татьяна, немало бесчинств сотворила,
и с ужасом я вспоминаю все наши попойки,
и шепот святого отца: «С нами крестная сила!» —
терзает мне душу, как крысы батон на помойке.

Ольга, Ольга, друг мой милый,
отчего на сердце сплин?
Почему мотив унылый
издает твой клавесин?

Неужели наша юность
отплясала, отсмеялась,
плащ накинула, обулась
и в галопе прочь умчалась?

Ах, теперь в других гостиных
нежный смех ее звенит,
средь лесов бутылок винных
пляшет огнь ее ланит.

Но бутылки те не наши —
наши выпиты давненько.
Мой сынок уже папаша,
да и ты не молоденька.

Отчего же мне охота
к сердцу вновь тебя прижать
и с упорством готтентота
кринолин с тебя срывать?

Милый друг, зачем тогда ты
преступить черту боялась?
Ах, зачем в моих палатах
ты до утра не осталась?!

Жар души давно растрачен,
затянулись очи льдом,
мой живот похож на мячик,
ты шевелишься с трудом…

Наш альков теперь – могила,
там споем, что недопето…
Ольга, Ольга, друг мой милый,
что же это, что же это?

Nadine, Nadine! Зачем вы так прекрасны!
Зачем вы так безжалостны, Nadine!
Зачем, зачем мольбы мои напрасны?!
Зачем я спать ложусь всегда один?

Зачем меня преследует всечасно
улыбка ваша, ваш хрустальный смех?
Зачем я вас преследую напрасно
без всяческой надежды на успех?

Зачем я вас лорнирую в балете,
когда заезжий вертопрах-танцор,
выписывая яти и мыслете,
на вашу ложу устремляет взор?

Зачем, преисполняясь думой сладкой,
я в вашей спальне мысленно стою
и, гладя ваши волосы украдкой,
шепчу тихонько: «Баюшки-баю»?

Зачем потом, сорвав с себя одежды,
я упиваюсь вами, mon amour?..
Увы, я не согрет теплом надежды.
(Простите за невольный каламбур.)

Надежда, Надя, Наденька, Надюша!
Зачем я в вас так пламенно влюблен?
Мне, верно, черт ступил копытом в душу,
но что ж с ее покупкой медлит он?

Вечор, перемахнув через ограду
и обойдя по флангу ваш palais,
увидел я, что видеть бы не надо:
ваш голый торс, простертый по земле,

над ним склонясь, слюнявил ваши груди
одутловатый, хмурый господин,
он извивался, словно червь на блюде…
О, как вы неразборчивы, Nadine!

Любить иных – приятное занятье,
любить других – тяжелый крест, Nadine,
но полюбить акулу в модном платье
способен, видно, только я один.

Никто не забыт и ничто не забыто!
И пусть моей жизни исчерпан лимит,
все так же люблю я тебя, Аэлита,
ярчайший цветок среди всех Аэлит.

Порою, с постели вскочив среди ночи,
я в памяти вновь воскрешаю твой взгляд,
и вновь твои жгучие сладкие очи
о тайнах любви до утра говорят.

Я силюсь обнять твои хрупкие плечи,
я воздух хватаю дрожащей рукой…
Я старый и нервный – а это не лечат,
лишь смерть мне подарит желанный покой,

Какими ты тропами нынче гуляешь,
в каких перелесках срываешь цветы?
Наверное, внуков румяных ласкаешь?
Иль в ангельском хоре солируешь ты?

Зачем же ты мучишь меня, марсианка?!
Зачем мое сердце терзаешь опять?
Зачем ты с упорством немецкого танка
его продолжаешь крушить и ломать?

Зачем твое имя звучит «Аэлита»,
зачем оно сводит поэта с ума?
Никто не забыт и ничто не забыто.
Зима. Аэлита. Россия. Зима.

Под вечер, возвратясь к себе в отель
и занявшись осмотром чемодана,
я высохший увидел иммортель
среди страниц французского романа.

Ах, милый мой невянущий цветок,
заложник чувств, что некогда кипели!
Слились в единый радужный поток
воспоминанья, спавшие доселе.

И грезил я, внимая тишине.
Лишь только ветра жалобное пенье
да бой часов, висевших на стене,
могли прервать мое оцепененье.

Промчалась ночь, забрезжила заря,
проснулся город, скомкав шаль тумана,
а я, в воспоминаниях паря,
листал страницы старого романа.

Кузина, где тот сад, в котором пели птицы,
В котором вам и мне пятнадцать лет назад
Взбрело на ум вдвоем на траву опуститься?
Кузина, где тот сад?

Ах, где же этот сад, где трепетные токи
Младенческой любви пронизывали нас
И, сидя на ветвях, противные сороки
Кричали: Was ist das?

Ma chèrе, мне не забыть те сладостные миги,
Когда мои уста искали ваших уст,
Когда снимал я с вас тунику и калиги…
Но тут пришел Сен-Жюст.

Сен-Жюст, мой гувернер, нотариус из Гавра
(Сен-Жюстом я его потом уже прозвал).
Он вылез из кустов и с диким ревом мавра
Пинков мне надавал.

Ничтожный, как он смел на истинное чувство
Так грубо посягнуть! Quel Diable он там возник?!
Природа-мать, зачем рождаешь ты Сен-Жюстов?
Не лучше ли без них?

Mon Dieu! Какой скандал вкатили нам мамаши,
В то время как отцы смеялись tête-à-tête!
На следующий день, с утра, семейства наши
Расстались на пять лет.

Крутясь, летели дни, и рана проходила,
И стало мниться мне, что то был только сон…
Но сердце иногда напомнит: было, было! —
And starts ein still chanson [1] И начинает тихую песню ( англ.-нем.-фр. ). .