Вадим Степанцов - О бесстыдницы, о недотроги! (сонеты, рондели, баллады)

Сразу все обвиненья оспоривать я не берусь,
но давайте посмотрим, мой ангел, в кого полетели
ядовитые стрелы из ваших хорошеньких уст
и кого эти стрелы к моей пригвоздили постели.

Значит, я неразборчив? Но чем же вы лучше, чем я?
Оглянитесь: мы с вами вращаемся в замкнутом круге,
сплюсовать наши связи и дружбы – и будет семья,
одалиски мои – это лучшие ваши подруги.

Почему вы дарили их нежною дружбой своей,
коль они недостойны объятий моих и лобзаний?
Хорошо, хорошо, я чудовище, бабник, злодей.
Ну а кто меня сделал источником ваших терзаний?

Ваша холодность, милая! слышите? только она!
Год назад, когда я в первый раз станцевал с вами польку,
как безумный я нес караул по ночам у окна
вашей спальни. А вы? Вы мне строили глазки, и только.

И расплата по счету себя не замедлила ждать.
Как-то в полночь, в разгар моего неусыпного бденья,
я наткнулся на вашу подругу, пошел провожать,
был напоен вином – и доведен до грехопаденья.

Я полгода почти кавалером ее состоял,
и сжимая в объятьях ее худосочное тело,
ваши перси, и плечи, и ноги себе представлял,
распалялся – и плоть нелюбимую грыз озверело.

Но эрзац не насытит гурмана. И я разорвал
с вашей первой подругой, вернув ее робкому мужу.
А потом ваш папаша устроил рождественский бал,
где меня опоила другая подруга – похуже.

Эту я без стесненья спровадил, едва отрезвел.
Интересно: хвалилась она вам своею победой?..
Что же вы, несравненная, вдруг побелели как мел?
Я еще далеко не про всех вам подружек поведал.

Что? Неужто вам больно? А мне-то, а мне каково
с нелюбимыми ложе делить из-за вашей гордыни?!
Утолите огонь! Я давно не хочу ничего,
кроме ваших объятий, холодных объятий богини.

Есть какая-то прелесть в увядших цветах,
будь то розы, нарциссы, пионы, тюльпаны,
так и дамы в еще не преклонных летах
мне порою бывают милы и желанны.

…Осень, красные лапки озябнувших птах,
запах яблок, дождя. Это время нирваны.
День за днем, чувство меры теряя, румяны
растирает природа на желтых листах…

Есть какая-то прелесть в увядших цветах,
даже в тех, что в цветенье имели изъяны.
Пусть младых персиянок крадут атаманы,

пусть Петрарки с нимфетками крутят романы —
я же к Федре хочу уноситься в мечтах,
куртизируя дам в непреклонных летах.

Это было когда-то лицом,
а теперь это стало руинами,
потому что ты жил подлецом
и парами глушил себя винными,

потому что ты людям не дал
ни крупицы тепла и участия,
потому что тогда лишь страдал,
когда ближний смеялся от счастия.

Ты неопытных душ не щадил —
сколько слез, сколько судеб изрубленных!
Ты бесовский свой храм возводил
на развалинах жизней погубленных.

Скольких юношей ты научил
сластолюбству, игре и стяжательству,
скольких чистых девиц залучил
в свою сеть и подверг надругательству!

Плуг порока твой лик испахал,
превратив его в месиво грязное.
Что, не нравится этот оскал,
отраженье твое безобразное?

Это было когда-то лицом,
а теперь это стало руинами,
потому что ты жил подлецом
и парами глушил себя винными…

Мой предок, викинг краснорожий,
Святому Невскому служил
и между дел сдирать одежи
с новегородских баб любил,

любил с посадской молодухой
забраться в чей-нибудь амбар,
любил и псу-тевтонцу в ухо
в честном бою влепить удар.

Но соколиную охоту
он отличал средь всех забав,
и был ему Кирюшка-сокол
любее брани и любав.

Итак, у предка был Кирюшка,
он с ним краснова зверя брал.
А у меня – ручная мушка,
ее в пивбаре я поймал.

Она садится, словно кречет,
на мой подъятый к небу перст
и взгляды сумрачные мечет
на все съедобное окрест.

То принесет мне пива кружку,
то сыру полтора кило.
Ах, мушка, дорогая мушка,
как мне с тобою повезло!

Я б почитал себя счастливцем
и жил бы – в ус себе не дул,
когда б в пяту моих амбиций
не вгрызся чувства таранту́л.

Пленен я дивною Недавой,
но… видит око – зуб неймет.
Она сквозь жизнь проходит павой
и на любовь мою плюет.

Да, ей плевать с высокой горки
на мой магистерский титу́л,
ведь я не Пушкин и не Горький,
не Михалков и не Катулл.

Злой ураган страстей раскокал
все лампы на моем пути…
Ты, моя мушка, – ловчий сокол,
лети, родимая, лети!

Лети скорей к жестокосердой,
она сейчас варенье ест
и лобызает морду смерда…
Лети скорей в ее подъезд!

Ворвись как вихрь в ее квартиру,
на смерда чайник опрокинь
и по лбу моего кумира
щипцами для орехов двинь,

чтоб кровь из рассеченной брови
текла по шее и груди!
Ты чашку маленькую крови
из этой ранки нацеди

и мне на стол, мой сокол милый,
поставь скорее эту кровь,
чтоб ею я с безумной силой
излил в стихах свою любовь.

Ты говоришь: я не такая.
Но я ведь тоже не такой!
Ведь я, красы твоей алкая,
ищу не бурю, но покой.

Из сердца искры выпуская,
гашу их нежности рекой:
прильну к твоей груди щекой,
замру, как мышка, и икаю.

Ты не береза, ты ледник —
зажечь тебя я не пытаюсь,
я, словно чукча, льдом питаюсь,
мечтая выстроить парник.

Из нас бы сделать парничок —
какой бы вырос в нем лучок!

Изабель, Изабель, Изабель!
Бьет серебряный колокол лунный,
и всю ночь я хожу как безумный,
и твержу без конца ритурнель:
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!
В этот вечер декабрьский, морозный,
в город северный, туберкулезный
вдруг тропический вторгся апрель.
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!
Подо мною морские глубины,
в небе звезды как крупные льдины,
воздух черен и густ, как кисель.
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!
В этих дышащих зноем Карибах,
в этих рифах, проходах, изгибах
посадил я свой клипер на мель.
Изабель!