Вадим Степанцов - О бесстыдницы, о недотроги! (сонеты, рондели, баллады)

Кузина, тех минут не довелось нам с вами
Обратно пережить, как много лет назад.
Но знайте, что среди моих воспоминаний
Сладчайшее – наш сад, Наш с вами сад.

Аллергический запах цветущей рябины
разливается около старого пруда.
Я сижу, вспоминая кудряшки Мальвины.
Ах, малышка Мальвина, десертное блюдо!

Не блондинка она и совсем не брюнетка —
нет, Мальвина особа особенной масти.
Эй, откликнись, голубоволосая детка,
твой несчастный Пьеро умирает от страсти.

Ты сбежала, Мальвина, ты скрылась, Мальвина,
ты смоталась и адрес оставить забыла.
Сколько слез по тебе я отплакал, бамбина, —
никакая цистерна бы их не вместила.

Опустел в балаганчике нашем тот угол,
угол, где, отыграв свои глупые роли,
мы с тобой задыхались в объятьях друг друга,
погружаясь, вжимаясь друг в друга до боли.

Всю весну мы прошлялись под флагом Эрота,
а когда забелела цветами рябина,
ты решила: «А ну тебя, мальчик, в болото».
Я не прав? Или прав? Эй, откликнись, Мальвина.

Я на днях повстречал дурака Буратино:
бедный малый свихнулся на поисках кладов.
Только золото – мусор, не так ли, Мальвина?
Без тебя никаких мне дублонов не надо.

Надо мной в вышине пролетают пингвины —
что за чудо?.. А впрочем, плевал я на чудо.
Аллергический запах цветущей рябины
разливается около старого пруда.

Сияли радуги над пентаграммой сада,
Что окружал мой беломраморный палас,
Ров и надежная чугунная ограда
Оберегали нас от любопытных глаз.

Мои друзья – красавцы, пьяницы, бретеры —
С хмельными дамами рассеялись вокруг,
Их голоса, их торжествующие оры
До нас с тобою доносились, милый друг.

Мои уста порхали по твоим ланитам,
Слегка румяным от рейнвейна и аи.
Я ликовал! Меня тянули, как магнитом,
Разгоряченные роскошества твои.

Твое испуганно-призывное «не надо»
Десятикратно умножало мой порыв.
Вдруг, хохотнув, ты устремилась в гущу сада.
И тут раздался фейерверка первый взрыв!

Петарды лопались, взвивалися шутихи
В уже сгущавшейся вечерней синеве,
Бутылки, ленточки – следы неразберихи —
Обозначались ярким светом на траве.

И месяц вверх уперся тонкими рогами,
А я, в беседке сидя, думал допоздна:
Господь ли то смеется тихо вместе с нами
Или высматривает паству Сатана?

Кузина, драгоценная кузина!
Не снился ль этот раут мне вчера?
Ваш муж – барышник, пьяная скотина! —
Испачкал Вас от шеи до бедра.

Как смеет он так мерзко напиваться!
Позор!!! Святая! Едемте со мной
В мой замок, где мы будем наслаждаться
Беседами и сельской тишиной.

Кузина, драгоценная кузина!
Вас, верно, позабавит мой сонет.
Но сможете ли Вы из лимузина
Перепорхнуть в мой ветхий ландолет?

Что ж, коли нет – простите мне мой сон
И низменный шекспировский канон.

Ах, эти красные копытца-каблуки,
Ах, эти фижмы, бурсы, тафтяные мушки,
Ах, эти рыжие и в пудре парики,
Ах, эти фавны и пугливые пастушки!

Ах, эти вечные беседы ни о чем
В тенистых кущах и у мраморных фонтанов,
Bons mots, остроты, рифмы, бьющие ключом,
Пиры с потешною стрельбой для пироманов …

Ах! Истоптались в менуэтах каблуки,
Разъела ржа увеселительные пушки,
Покойно спят высокородные пастушки

В промозглых склепах, где пируют пауки,
И мирно плавают фекалиев куски
В фонтанах тинистых, где квакают лягушки.

Вы плакали навзрыд и голосили,
уткнув глаза и нос в мое плечо,
и благосклонность к вам мою просили
вернуть назад, целуясь горячо.

Но я надменно высился над вами,
угрюмый, как Тарпейская скала,
и распинал вас страшными словами:
«Моя любовь навеки умерла».

Не помню, сколько длилась эта сцена,
быть может, час, быть может, целых три,
но я прервал ее, позвав Колена —
слугу, чтоб тот довел вас до двери.

Вы ничего Колену не дарили,
как прежние любимые мои,
ни денег, ни шампанского бутыли,
поэтому Колен воскликнул «Oui!»

и поспешил исполнить приказанье,
подал манто и вытолкал вас прочь.
Через балкон неслись ко мне рыданья,
тревожащие пасмурную ночь.

Потом вдали раздался визг клаксона,
и вас домой помчал таксомотор.
Я помахал вам ручкою с балкона,
поймав ваш жалкий увлажненный взор.

«Ну что ж, гордиев узел перерублен, —
подумал я. – Теперь – к мадам NN!»
«Месье, ваш туалет навек погублен!» —
вдруг возопил мой преданный Колен.

Я взгляд скосил на белую рубашку
тончайшего льняного полотна:
размером с небольшую черепашку
темнел на ткани силуэт пятна.

Последняя приличная рубаха,
теперь, увы, таких не отыскать,
уносят волны голода и страха
купцов и швей, обслуживавших знать.

В империи разбои и упадок,
шатается и балует народ.
Призвать бы немцев – навести порядок,
смутьянов выпороть и вывести в расход.

Увы! Моя последняя сорочка!
Куда я в ней теперь смогу пойти?
А у мадам NN шалунья-дочка
не прочь со мной интрижку завести.

О это макияжное искусство!
О эти тени, тушь, румяна, крем!
Зачем, зачем вы красились так густо
и говорили глупости, зачем?

Будь проклята навеки та блудница,
шумерка или римлянка она,
что первою намазала ресницы
экстрактом из овечьего г…!

О Боже, Боже! Как я негодую,
как ненавижу красящихся дам!
Колен, найди мне прачку молодую,
и сердце, и белье – все ей отдам!

Ну что же, насладись минутным торжеством,
ласкай тугую плоть небесного созданья!
Но близок час, когда застынет в горле ком
и грудь твою пронзят и разорвут рыданья.

Ты вспомнишь, как губил чудесные цветы,
как ело их твое тлетворное дыханье;
о судьбах их en masse не пожалеешь ты,
но вспомнишь лишь одно небесное созданье.

Вся в солнечных лучах, на лоне майских трав
лежит перед тобой, свернувшись, как котенок,
свой самый чистый сок сполна тебе отдав,
невинное дитя, почти совсем ребенок.

Как светел этот лик, как этот лепет мил —
о книгах и цветах, о бабочках и птицах…
Неужто это ты сей стебель надломил?
Подонок, негодяй, чудовище, убийца!