Вадим Степанцов - О бесстыдницы, о недотроги! (сонеты, рондели, баллады)

Ты дал ей надкусить порока терпкий плод —
как легкая пыльца, невинность облетела.
Куда она теперь крыла поволочет,
облитые смолой и липнущие к телу?

Ее тугую плоть подхватит адский смерч
и бросит в черный зев любовной мясорубки,
и станет мять ее и рвать, покуда Смерть
не облизнет ее пылающие губки…

И вот ты произнес последнее «прощай»
и ждешь потоков слез, истерик и попреков,
но девочка, вскочив и закричав «банзай!»,
за бабочкой спешит, как Вольдемар Набоков.

С цветами в волосах, со шляпкою в руке
бежит в луга дитя беспечной новой эры!
И синий небосвод, и тучки вдалеке,
как пена на бедре смеющейся Венеры.

Что ж, закуси губу и подожми свой хвост,
перед тобой гонец грядущих поколений!
О мир, где никогда не будет женских слез,
растоптанных сердец и горьких сожалений,

где воцарится вновь забытый всеми Пан,
где будет Вакх плясать в кругу нагих камелий,
где перед смертью я, почтенный нимфоман,
вдруг вспомню свой укус на нежном детском теле…

Потрескивал камин, в окно луна светила,
над миром Царь-Мороз объятья распростер.
Потягивая грог, я озирал уныло
вчерашний нумерок «Нувель Обсерватер».

Средь светских новостей я вдруг увидел фото:
обняв двух кинозвезд, через монокль смотрел
и улыбался мне недвижный, рыжий кто-то.
Григорьев, это ты? Шельмец, букан, пострел!

Разнузданный букан, букашка! А давно ли
ты в ГУМе туалет дырявой тряпкой тер
и домогался ласк товароведа Оли?
А нынче – на тебе! «Нувель Обсерватер»!

Да. С дурой-Олей ты намучился немало.
Зато Элен, даря тебе объятий жар,
под перезвон пружин матрасных завывала:
«Ватто, Буше, Эйзен, Григорьев, Фрагонар!»

Ты гнал ее под дождь и ветер плювиоза,
согрев ее спиной кусок лицейских нар,
и бедное дитя, проглатывая слезы,
шептало: «Лансере, Григорьев, Фрагонар».

Как сладко пребывать в объятьях голубицы,
как сладко ощущать свою над нею власть,
но каково в ее кумирне очутиться
и в сонм ее божеств нечаянно попасть!

О, как ты ей звонил, как торопил свиданья,
как комкал и топтал газету «Дейли стар»!
И все лишь для того, чтоб снова на прощанье
услышать: «Бенуа, Григорьев, Фрагонар».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Сколь скучен, Константэн, круг жизни человека!
У Быкова инфаркт, с Добрыниным удар,
и архикардинал – беспомощный калека.
Им не нужны теперь Буше и Фрагонар.

Так улыбайся там, в лазури юной Ниццы,
Вгрызайся в перси див, забудь о том, что стар.
Пусть будет твой закат похожим на страницы
альбома, где шалил сангиной Фрагонар.

Сентиментальна, как корова,
тупа, как ревельский пастух,
любовь моя, зачем ты снова
о жизни рассуждаешь вслух?

Твое молчание будило
во мне кастальские ключи.
Скажи, давно ли это было?
Ах нет, пожалуйста, молчи!

Я стал занудлив, как игумен,
я потерял свой юный пыл,
а как бывал я остроумен,
а как блистателен я был!

Мой монолог цветистый, шумный
ты не перебивала, нет!
Зачем пытался я, безумный,
тебя понудить на ответ?!

Слова уподобляют розам,
алмазам, иногда змеям.
Твои же я сравню с навозом,
которым черт набил баян.

Ты, вроде, нажимаешь кнопки —
движенья пальцев так легки!
Но звук оттуда, как из… топки:
то треск невнятный, то шлепки.

Моя единая отрада —
твоя немая красота.
Не говори, мой друг, не надо,
сомкни навек свои уста!

Дмитрий, Дмитрий, не надо противиться
чувствам вкуса, достоинства, меры,
погодите, и вам посчастливится
заслужить благосклонность Венеры.

Кто вокруг вас? Одни нечестивицы —
ни ума, ни красы, ни манеры,
речь нелепа, как танк из фанеры,
пахнут потом, от Гайдена кривятся.

Вот Григорьев, паршивая бестия,
тучен, рыж и все время икает,
а и то он боится бесчестия
и индюшек тупых не ласкает —
он их гонит обратно в предместия.
Так всегда маньерист поступает!

В ту ночь вы мне не дали овладеть
своим уже побитым жизнью телом.
А я, успев к утру к вам охладеть,
исследовал вас взглядом озверелым.
Порхали вы по комнате моей,
залезли в стол, нашли мои творенья
и стали щебетать, как соловей,
что ничего помимо отвращенья
к мужчинам не испытывали вы,
все кобели, всем наплевать на душу…
Поймав в прицел шар вашей головы,
я кинул в вас надкушенную грушу.
Раздался крик. Вы рухнули на пол,
а я, ногой откинув одеяло,
с ночным горшком к вам тут же подошел
и закричал: «А ну-ка, живо встала!»
Натрескавшись ликеров дорогих,
полночи ими в судно вы блевали;
чтоб вы подольше помнили о них,
я вылил их на вас, когда вы встали.
И недопереваренный продукт
налип на вас, сквозь блузку просочился —
мой алкоголик-кот был тут как тут:
он в вашу грудь немедленно вцепился
и блузку стал на части раздирать,
сгрызая то, что пахло алкоголем.
А вы обратно принялись орать,
как будто вас душил гомункул Голем.
Тогда брезгливо, словно червяка,
я взял двумя вас пальцами за ворот,
подвел к двери подъезда, дал пинка —
и кубарем вы выкатились в город.
Но вот что странно: с этих самых пор
вы стали всюду следовать за мною,
в театрах и кафе ваш пылкий взор
я чувствовал то ….., то спиною.
На выставках со мною рядом встать
вы норовили (как бы беззаботно),
и в разговор всегда пытались встрять,
когда я с кем-то обсуждал полотна.
Когда мы вместе сталкивались вдруг
на раутах, банкетах или party [4] Вечеринка ( англ. ). ,
вы непременно заявляли вслух,
что вы в плену своих ко мне симпатий
и что со мной проведенная ночь
была необычайно фантастична.
Я бил вас в рог и удалялся прочь,
аттестовав вас дурою публично.
И чем я больше бил вас, тем любовь
сильней и глубже внутрь к вам проникала.
Как я устал твердить вам вновь и вновь,
что никогда такого не бывало,
чтоб дама, раз отвергшая мой пыл,
смогла вернуть огонь моих желаний.
Не нужно запоздалых заклинаний!
Где были вы, когда я вас любил?

Вы опять мне сказали, что быть не хотите моей,
потому что я ветрен и в связях не очень разборчив.
«Вы разбили мне сердце, чудовище, бабник, злодей!» —
восклицали вы гневно, свой розовый носик наморщив.