Вадим Козовой - Выйти из повиновения. Письма, стихи, переводы

Вечером съездил к М. Синявской. Она макетирует – со вкусом! – «Холм». Дадим на развороте два рисунка Мишо. Видел у М.С. очень талантливые каллиграфическо-художественные опусы (целая книжечка может выйти) Лизы Мнацакановой*. Надо мне ей написать. Уговариваю М.: «Издайте, отличное дело сделаете».

Морису – очередное огромное письмо.

Сборник памяти Кости — подборка стихотворений, посвященных памяти убитого в Москве агентами КГБ поэта и переводчика К.П. Богатырева (1925–1976); вышел в Мюнхене в

1982 году под названием «Поэт-переводчик Константин Богатырев, друг немецкой литературы» (двуязычное издание).

Насчет «Трех сестер»… – Над переводом этой пьесы Чехова на французский язык Вадим работал летом 1982 года. Перевод не понравился режиссеру Гренобльского театра.

Мартинез Луи (р. 1933 в Алжире) – профессор-славист, переводчик, писатель. В 1955 году стажировался в МГУ.

Чертков Леонид Натанович (1933–2000) – литературовед, поэт, издатель. Провел несколько лет в мордовских лагерях (1957–1962) в одной зоне с Вадимом. Эмигрировал. Преподавал во Франции и Германии.

Эткинд Ефим Григорьевич (1918–1999) – литературный критик, профессор русской литературы. Эмигрировал в 1974 году.

Caillois — Кайюа Роже (1913–1978), французский писатель, исследователь мифологии.

…рисунки к «Холму»… – Для книги Вадима, вышедшей в издательстве «Синтаксис» в 1982 году, Анри Мишо специально сделал два графических рисунка.

Мнацаканова Лиза — музыковед, поэт, автор поэтических сборников. Живет в Вене. В альманахе «Метрополь» была напечатана ее новелла «Чехов», очень понравившаяся Вадиму и Н.И. Харджиеву.

Ириша родная, черные краски, которых не пожалел, рассказывая тебе о здешнем мире, обязаны моей требовательности и непримиримости, от которых некуда деться. Много раз повторял тебе: ты в праве мне, моим свидетельствам не верить. Разумеется, отрицать это было бы глупо и даже постыдно – и друзей у меня много, и помощь оказана неслыханная (по здешним стандартам – все так считают), и добиться удалось немалого и в кратчайшие сроки. Но положение, даже без туберкулеза, просто отчаянное, а теперь, в предвидении долгого и трудного лечения (в Париже ли? Еще не знаю…), которое, к тому же, создаст массу дополнительных проблем (всего не опишешь…), – абсолютный тупик. Снова надо звонить и звонить: обратился ко многим… Жду помощи с разных сторон… Но есть сложности неподъемные (Боря прежде всего), от которых не спасет никто. Боря… Ему несомненно лучше в центре; там считают, что он должен продолжать посещение, и надеются со временем его «разблокировать». По мнению директорши, его «случай» – достаточно ординарный; трудность подхода вызвана переменой языка… И твоим отсутствием.

…Мишо занят: готовит выставку работ (новых) здесь и большую ретроспективную в Японии. М. б., увижу его через неделю. Как он сказал мне недавно: «Vous âes injuste» («Вы несправедливы»), Возможно. В его дружбе и солидарности убедишься наглядно. Однако языковый барьер… Ничего не попишешь. Потому-то – из пустого в порожнее. Когда человек на 83-м году жизни поглощен работой и поисками – нужно ли ему это переливание?

Осточертело выступать в роли «несчастненького». И с другими ролями знаком. Но как без нашего русского – наотмашь – языка? Только что – чудесные Андрюшины фотографии в мамином письме.

Миро плох. Жак Дюпен был у него недавно в Испании: старик страдает от бессонницы, работать больше не может.

…Господи, совершенно не замечаю теплой солнечной весны – уже ходят в пиджаках, и женщины хорошеют на глазах. Сплю по 4–5 часов в сутки. И тем не менее, как упрямый муравей, сижу с Жаком Дюпеном и Мишелем Деги над поэзией. Хочу с Жаком сфотографироваться: пошлю тебе. У них ужинаю иногда, чувствую себя как дома. Дома не хватает, б. м., прежде всего. Был сегодня вечером у Грина, который ужаснулся, когда я ответил ему, что о загробной жизни «не думаю». Морису написал недавно – в ответ на мелкие сплетни, историю с Р. Ш. и проч. – большое письмо о поэзии. Он, по-моему, слишком высокого мнения о моем французском – просит прощения за несправедливый «суд» (в высшей степени, впрочем, дружеский), и «потрясен» письмом и считает, что высказаться обо всем этом – àla Holderlin! – мой поэтический долг. Но ведь уже отправил «навечно»… Да, только с Морисом могу говорить о главном бескомпромиссно. С Жаком по-приятельски. Иногда с Мишо. С Граком – очень дружески (на редкость «верная натура» и тревожится обо мне…), но много несхожестей. При всей социальной внелитературности отношение к слову – литературное. Жорж (не он один) его боготворит, собрал все его книги; благодаря мне получил несколько надписанных (хочешь, он тебе пришлет что-нибудь?). У меня тут куча его книг – и штук 30 Грина с надписями.

На «мирке», впрочем, не настаиваю. Но главное не в том: насыщенность общения зависит от внутренней полноты и самоотдачи. Если вспомнить тревожнейшие времена пятилетней давности… Счастье!

У Жака дома изумительные вещи Миро. Ах, как обидно, что не смог повидать старика и при содействии Жака получить что-либо из лучших вещей (20—25-летней давности). Теперь, когда он в полузабытьи, угасает, и просить неловко. Да зачем мне теперь все это? Я и на книги не смотрю… Сколько мог бы найти библиофильских редкостей! К чему?

Андрюша написал такое чудесное письмо (и рисунки прелестные), что мы с Борей просто поразились. Преданный и добрый мальчик! Пусть исполнится его пожелание! В.

Предыдущие две страницы написал в расчете на обычную почту. Но нужно послать тебе свидетельство о моей болезни. Лучше иным путем.

Ириша, понимаешь ли ты, что происходит? Вот уже год, как я сижу на взрывчатке – и взрыва не вижу, не слышу лишь потому, что закрываю глаза и уши. Еще прошлой весной мне стало ясно, что если и есть у Бори какой-то шанс на спасение, мы должны переселиться сюда окончательно. Иначе невозможно. Особенно очевидно это стало, когда тебе отказали. Возвращение все более меня страшит. Да и не смогу я, после всего, что эти сволочи натворили (с нами особенно… таковы порядки, но в гробу я видал их порядки), жить с ними в мире. Больше того, и они, вероятно, со мною в мире жить не будут. Морис боится, что в Москве меня ожидает либо арест, либо что-нибудь (!) похуже. Он, возможно, и преувеличивает, но представить себе, что я никогда больше не смогу поехать за границу, – ужасно! Это одна сторона дела. Другая… Я не в состоянии поставить крест на России и распрощаться с ней навсегда. Чем дальше, тем это чувство все сильнее. И кроме чувства, есть трезвый взгляд на вещи: здесь жизнь по-своему безумно трудна и ничего хорошего мне дать не может. Работа не предвидится. С квартирой… – ужас! – «выкручиваться» здесь нельзя. Если бы выколотить миллион долларов!..