Ринат Валиуллин - Песни открытых форточек

После первой она сказала,
что любит мужчин.
После первой я сказал,
что она целует меня, словно
я огурец солёный.
После второй она спросила:
– Я тебе нравлюсь?
После второй я ответил:
– Мне нравятся женщины, но ты особенная.

После третьей она меня целовала, как леденец.
После третьей я был уверен.
После четвёртой она сказала:
– Я не курю, —
и закурила.

После четвёртой я заказал пятую.
После пятой целоваться нам надоело.
После шестой она замолчала.
После шестой закурил я.
После седьмой она рассказала про своего первого.
После восьмой она хотела рассказать про последнего.
После седьмой я взял её за руку
и сказал, что последнего я, кажется, знаю.

После обеда я только проснулась,
в узкие щели век
протиснулась,
нашла штаны, майку.
Теперь себя —
это самое трудное,
на это уйдёт следующая половина дня
и ещё целая жизнь.
Душ из крепкого кофе,
монитор протёр мне глаза.
Волосы,
как их много —
непослушное шёлковое дитя —
укладываю спать.
Губы оставлю в покое розовые,
рот – посуда любви —
пусть будет чиста.

Я почти что готова выйти,
но готова ли опоздать?
Так хочется везде опоздать,
остаться лежать в теплоте дома,
пусть носит меня на руках диван,
пока не перехватит любимый.

Принимая как должное,
всё, что со мной происходит,
я принимаю всё больше.
Вылит в душу мартини
повторно,
он должен её успокоить немного.
Пусть душа тоже примет это как должное,
как и моё прошлое,
хотя историческим не так интересно
заниматься, как будущим,
но надо закончить,
порвать бескорыстные связи,
(«может, заказать ещё водки?»),
иначе они продолжат трезвонить,
настаивать,
дуть в уши долгими бесполезными переговорами.
Не надо мне этого,
я хотела бы просто женщиной,
просто в постели
можно без кофе,
без будущего,
но с ним – с настоящим.

– Как кончают с жизнью спокойные люди?
– Спокойно.
Они подходят к краю жизни, карниза,
к краю бокала,
краю плоти,
краю.
– Почему они это делают?
– Видимо, наши края
их не устраивают.

– Жизнь прошла без оргазма, —
одна бабка – другой,
громко перегрызая семечке горло:
– Не могу понять, почему так случилось?
Комсомол, муж, работа, дети, завод —
жизнь прошла на одной заводке,
другие мужчины… —
сбросила она шелуху с подола, —
не интересовали, как-то было не до него,
не до кайфа,
будто я пыталась найти его в чём-то другом.
По скамейке её соседка, затягивая потуже платок,
прошамкала металлокерамикой:
– Природа совсем не глупа, и нельзя заменить то,
что выстрадано тысячелетиями,
миллионными постелями лет
наслаждения.
Словно розы – они с шипами.
В твоём случае
виноват политический строй,
элементарное «некогда».
Некоторые должны подготовить почву,
чтобы избранные оргазмировали.

Равнина души,
не беспокоит ничто:
ни резня на экране,
ни Гидрометцентр,
ни смерть соседа —
эти холмы далеки
от того, кто собой поглощён
всецело.
Он мир,
он животное,
он вселенная.
Белые облака потолка,
надменное эхо сердца,
дыхание глубже пучины,
пространство шире дивана,
равниной души
раскинулся
человек после секса.

Я опаздывал на работу.
В одних трусах
посреди коридора
гладил брюки.
Под ногами,
играя на нервах,
путался кот.
Я долго его терпел,
пока не поддел под живот правой,
отфутболил
пасом роскошным
тебе в ноги.
Ты вскрикнула,
набросилась на меня,
типа я тут второстепенный,
вот животное – это другое дело,
беззащитное.
И пошло, и поехало
из искры возгорается женщина.
Манипулируя утюгом раскалённым,
я прорычал:
– Тварь шерстяная
неужели способна
испортить
то, что нажито было между нами годами?

Опять в этом доме
сборище беспечного обаяния,
гениальной свежести.
Женщины разбавлены сильно мужчинами
и шампанским,
играли в бутылочку.
Поцелуй, как факт, ни к чему не обязывает,
так – обмен слюнями.
Все ели и пили одно и то же,
целоваться было легко.
Прошло полночи,
сколько у неё разных губ:
сухие, тонкие, тёплые,
почти родные,
пухлые, влажные, парами.
Губы любили губы,
всем запомнились только одни,
они из идиллии,
неповторимые,
будто питались другими фруктами,
другими мужчинами.
Девушки это отметили
и засомневались, что они до конца преданы
сильным.
Две губы
от одной белокурой дивы,
и мир твой перевернулся.
Влажность,
дождь, выпавший единственным поцелуем,
до сих пор не кончился.