Array Коллектив авторов - 6 ЛИТО

Ты ли, целовавшийся с богами,
Имя, словно в вечность, в камень вбил,
Разглядев и небо под ногами
В черепках разграбленных могил?

Ка твои кружатся в хороводе.
Кто есть ты – навряд ли отличу…
Я всего лишь следую природе,
Как душа по тонкому лучу.

Берег, пресный речной прибой.
Всё, что имею, ношу с собой:
Осени рваный флаг,
Ветром простреленный наповал,
Лес, потерявший своих запевал…
Что-то со мной не так —

Мир оказался, как кегля, сбит,
Сдвинулось небо с бетонных плит,
И пилигримом я
Трогаю край, а за краем – твердь.
Кто-то твердит мне: не сметь, не сметь!
Здесь всё ещё земля.

Здесь, на краю, есть тростник, камыш,
Здесь ты ещё говоришь, стоишь,
Слушаешь, видишь свет
Серого неба, речной воды,
Здесь не бывает такой беды…
Да никакой здесь нет.

Помню, что ветер пригнал грозовые тучи.
Помню, что это было намного лучше,
Чем сплошная жара и асфальт текучий,
Впрочем, любая погода – несчастный случай,
Особенно в Петербурге, её капризы
Протыкают крыши, сносят долой карнизы…
И я проживал под этим слепым, проточным,
Укрыт от мира только зонтом непрочным.
Я становился тем, чем ты хотела,
Я появлялся там, куда глядела
Ты, и когда в темноту плутонью
Протягивала ладонь, я был ладонью…
Ладно, прости цитату, я – вор и циник,
Жизнь обожгла, едва разменял полтинник.
Вот и тяну под чужую дудку свои печали,
Лишь бы слова звучали.

Припадочная зима не сулит добра,
То в плюсе она, то в минусе. Лихорадит
Прохожих, они скользят вдоль домов с утра
До вечера и теряются в снегопаде.
Твои холода пострашнее моей зимы,
Обильно посоленной серой дорожной каши…
Я помню тебя, я хожу в те места, где мы
Бывали, где ласковой ждали тьмы…
Но выбрал тебя жених посильнее наших.
Он просто пришёл, безответственно, наобум,
Не зная отказа, не зная тоски и муки…
Так что же я чувствую, чем наполняю ум,
Уверен, что нет никакой, никакой разлуки…

Восьмой этаж. Крутая лестница,
а лифт сгорел. Сойти с ума!
Естественный порыв – повеситься
остановило понима…

что так и так однажды сдохну,
как Сартр и Сальвадор Дали,
что ингалятор, данный доктором,
навряд ли сильно отдалит

смерть, может, сделает комфортной,
и буду выглядеть вполне
достойно на последнем фото.
Знакомые до посине…

сто раз повторят без иронии:
«Поэт и кандидат наук»,
и женщина слезу уронит,
шинкуя под селедку лук.

Директор фирмы выдаст ссуду
на черный бархат или шелк.
Отмоют грязную посуду…
Благополучно до абсурда
и вашей двери я дошел,

забрался на восьмое небо,
как ангел или тать в ночи.
«Давно у нас в квартире не был.
Вот, заскочил вернуть ключи».

Моя муза ездит на «мазератти»,
по ночам бухает на грязных пати,
доползает едва до моей кровати.
Ни словца не добиться, одно мычанье.
Не пора ли суровой начать леченье
прозой, спрятать шампанское и печенье?
Жаль беднягу: штук двести – и что ж, что мёртвых? —
родила стишков мне, все в муках, в спёртых
вдохновением тиглях, котлах, ретортах.
Никогда, бездыханный плодя детинец,
не шептала в бреду: «Сумасшедший немец.
Слаб твой дар, убог, так сказать, с мизинец».
Аль не знала, когда оставалась греться?
«Хочешь жить, – острит, – так умей иметься,
а сумев, добела умудрись отмыться».
…Что, когда за плечами гудят руины,
станет делать прошедший до половины
путь напрасный?
Не резать же, право, вены,
вспоминая мерзавки душистой крики
над костром (прежарки его языки!),
над амбарною книгой смежая веки.

Во мне живёт воспоминанье,
а в нём живёт переживанье,
в переживаньи тож живёт
какой-нибудь нелепый плод.
Вот так клубится бестелесый
и молчаливый мир во мне.
О нём прекрасно знают бесы,
все в вожделения огне.
Змеясь, вокруг меня оне
плетут хвостаты политесы.

Вяжу им мысленно хвосты,
чтоб, слабины не дав, забыться
упрямым сном. А в нём плоды
спасённые летят резвиться
бесовски чёрной близ воды.
Морзянка медлит, горн трубит,
гетера мудрая хохочет.
Ревёт, и стонет, и кипит,
и никого рожать не хочет
изнемогающий пиит.

А ты, моих седых оплот
Ночей, наездница-отрада,
зачем завесть желаешь плод
из крови и соплей?
Не надо
бояться смерти так и ада!

Уж в нас они.

Стучат в живот.

Вот, вдохновеньем даровит,
но обделён талантом тщетным,
увлечь старается пиит
очей огнем и слогом бедным.

Грешно куражиться над ним,
но и внимать невыносимо.
Закройся поскорей, сим-сим,
лишь молишь, словно раб сим-сима.

Зачем вообще сюда…
А где
дышать надежде неподвижной,
прозрачной от житья в среде
непревзойденной, мёртвой, книжной?

А здесь и гендер, и гормон,
и губ азарт, и плоти морок
витают с четырех сторон,
щекочут переборки створок.

И что ж, что нету на земли
таланта?
Мир и сам бездарно
устроен. Сколь его не зли —
в горсти сжимает благодарно.
Дыши, терпи, кривись, вбирай
флюиды чёртовы.
Лопатки
до тошноты набей, и в прятки
бодрей с монадами играй!

Зимою открываю форточку,
впускаю воздух, чтобы пах,
и подставляю снегу мордочку —
аж прямо иней на клыках!

С любимым вечер, слаще патоки,
вдруг вспоминаю хищным телом
(он предложение мне так-таки,
как ни стонала я, не сделал).

Весна уж чуется в скукоженном
промерзшем воздухе из фортки.
Ах, помню, в приступе восторженном
я все его сожрала фотки!

Кому теперь вилять с приязнию
тугим хвостом?
Поджавши оный,
удрал мил-друг, пропал за Клязьмою,
забыл мой облик лунно-лонный.

Ловлю снежинки, обреченные
на смерть в каморке с батареей…

Зачем сердца ожесточенные
с моей душою-лорелеей
играют в эти игры зверские,
беспечно мчат на рифы страсти?!

На мой златой лобок плебейские
слюнявые раззявив пасти.