Наталия Грудинина - Двоевластие

Скажи-ка, сударь,
Чего ты ждешь?
Какой надеждою
Всё живешь?
Почто от сердца
Вручить мне рад
Твой дар бесценный
Глядеть назад?
А, может, знаешь,
Что вечно жив
В душе России
Опальный шифр:
Лорнет и веер,
Гербы карет,
И на Сенатской
Молчит каре,
Бряцание лиры
У невских вод,
И Черной речки
Разверстый лед…

Когда по ночам выхожу на Неву я
Рифмованно чествовать лунную тишь,
Со мною по-мирному сосуществуя
На краешек строчки садится Париж.
На что он мне сдался, и что ему нужно?
Нам нечего, вроде, друг другу сказать…
Какую такую политику дружбы
Он хочет искусственно мне навязать?
Не просит ли он словоблудных интрижек,
Где пылкая близость случится с того,
Что я никогда не видала Парижа
И, ах! – никогда не увижу его?
Проваливай, слышишь? – на свой перепуток,
И радуйся, брат, что остался в живых,
Я слишком тупа для двусмысленных шуток
И слишком стара для твоих мостовых.
Верна дисциплине, работой негромкой
Живу обстоятельней день ото дня…
Откуда ты знаешь меня, незнакомку?
Зачем ты по имени кличешь меня?
Зачем запрокинуто к лунному свету
Твое молодое больное лицо?
И медленно бьется Нева в парапеты,
Свиваясь у ног в золотое кольцо.
Когда мы слюбились и где распростились,
Мой старый товарищ, святой гражданин…
Мой единоверец по взятью Бастилий,
По темному бешенству гильотин?
И красный и черный, и робкий и ратный,
От кресел Версаля и до кабака
Ты кровью невинной на время запятнан
И кровью виновной отмыт на века.
Ровесник, палач и разведчик свободы,
Доныне по воле святых праотцов
Инстинкт продолжения знатного рода
Владеет покоями старых дворцов.
Еще и сейчас, перекрашены в хиппи,
Твои утописты над веком корпят,
И долго в углы твои смотрит по-рыбьи
Твой нищий, в остротах и струпьях до пят.
Да как же один ты несешь это бремя?
Родимый, возьми на подмогу меня…
Я тоже раздором пятналась на время,
Мой город двуликий, моя западня…
Не я ль распевала надменные песни,
И в жертвенном счастье тревог и потерь
И глупо, и долго стучался к невесте
Мой кроткий жених в безответную дверь?
Когда же обуглилось сердце в окопах,
С пустым автоматом в обмякших руках
Не я ли в твою заходила Европу,
По-русски болтая на всех языках?
Париж, я не знаю печальней обузы,
Чем вечную ярость под сердцем носить.
Позволь мне с моею заплаканной музой
На светлых бульварах твоих погостить.
Красивый, послушай! Лукавый, не слушай!
Не делай, притворщик, рассеянный вид…
Зачем ворошишь мою русскую душу,
Ее окаянный, смурной динамит?
Скольких честолюбцев незнаемой далью
Сманил и сгубил ты надеждой пустой?
Талант с ностальгической поздней печалью
Рыдал перед рампой твоей золотой…
Здесь злоба и месть пониманья просили,
И кто-то юродствовал, гол и бесстыж,
И кто-то божился, что верен России,
А ты им не верил, не верил, Париж!
Герои и трусы, слепцы и пролазы!
Но, плевел сумев отделить от зерна,
Ты прятал лишь тех от жандармского глаза,
Кому безоглядно Россия верна.
Ну что ж, коли так, моя вещая небыль,
Гости, сколько хочешь, в моей стороне…
Вот шпиль золотой упирается в небо,
И вечный кораблик плывет по луне.
Здесь сфинкс загадает загадки простые
И сказку расскажет тебе перед сном,
А бронзовый всадник, чье имя – Россия,
Попотчует, что ли, французским вином.

Накануне конца той великой войны
Были вешние звезды видны – не видны
За белёсою дымкою ночи.
В полусне бормотал настороженный дом,
И морзянкой стучала капель за окном:
Вопросительный знак, многоточье…
Ветер в трубах остылых по-птичьи звучал,
Громыхал ледоход о щербатый причал,
Пахло сыростью из подворотен,
А луна, словно сталь, и темна и светла,
По небесной параболе медленно шла
И была, как снаряд на излете.

Портрет, сухим бессмертником увенчанный,
За окнами – вечерняя река.
Мне старая рассказывала женщина
Про мужа своего, фронтовика.
– Обманутый он жил, да не обманутый,
Не охнувший ни в яви, ни во сне;
И грех мой был, да сплыл, не упомянутый,
Как лунная дорожка на волне.
Ответа от неверной не потребовал,
Простил меня прощеньем непростым.
Ох, знал родной, луна была серебряной,
Венчальное колечко – золотым.

Прощённое грехопадение.
Двузначная доброта.
Не более и не менее,
Как слабый удар хлыста.
Не крикнуть осатанело
И к милости не воззвать.
Ударь побольнее тело,
Чтоб душу уврачевать!

Избу чужую на сезон
Снимаю нынче летом,
Жену когда-то выгнал вон
Мужик из хаты этой.

С тех пор он малость не в себе,
Весь год живет в сарае.
Одно понятье об избе —
Изба моя сырая.

Стоит погода черт-те что,
И ветер у колодца
Деревья гнет и ломит то,
Которое не гнется.

Когда же молния в окне
Запляшет бесновато,
Идет непрошено ко мне
Смурной хозяин хаты.

Чинит пристрастный мне допрос,
Честит гулящей бабой,
И красный свет с его волос
Дождем стекает на пол.

Велик и грозен, словно Бог,
Стучит сукастой палкой,
И вдруг осядет на порог,
Беспомощный и жалкий.

Я не гоню его взашей,
Терплю его приходы.
Из перекошенных траншей
Его безумье родом,

Из немудреного вранья
В ее коротких письмах,
Да из неждущего жилья,
Да из уверток лисьих.

Иной зажил – не затужил,
Иные что ж – простили…
А этот вот заспинной лжи
Рассудком не осилил.

На всё ему достало сил,
На всё, а на такое —
И разлюбить не разлюбил,
И не махнул рукою…

Полнеба залито войной,
Ее трескучим светом.
Все лето я чужой виной
Болею в хате этой,

А за окном потоп, потоп,
И ветер у колодца
Деревья гнет и ломит то,
Которое не гнется.

Мичман
С подводной лодки
Жене
Письма писал такие:
«Живем, как словно не на войне.
Стучим в бильярдной кием.
В сводках неточность.
Давно тишина
На нашем участке фронта».

Чтоб не заглядывала жена
За линию горизонта,
Чтобы в тылу, седом, как зола,
Могло ей украдкой петься,
Когда субмарина в атаку шла,
Стуча реактивным сердцем.

Потом был всплеск, и донный свет,
И рваный сигнал короткий.
И в штабе знали: спасенных нет.
И точными были сводки.