Наталия Грудинина - Двоевластие

Все просишь пониманья,
Недобр и невезуч,
Скуласты очертанья
Невыплаканных туч.

Трескучие зарницы,
Несжатые хлеба,
Ромашки круглолицей
Пустая ворожба.

Дрожит ивняк лиловый
В ознобинах коры…
Со мною, бестолковой,
Что в гору, что с горы.

Уйти, не беспокоясь,
Рассудок мне велит,
И только ночью совесть
Все плачет, все болит.

Колюча и безвредна
Сосновая хвоя.
Прости меня, мой бедный,
Ознобина моя…

Пристани выщербленный помост,
Отсвет воды белёсой.
Сердце мое – не спасательный пост,
Руки мои – не вёсла.
Гонит прилив за волной волну,
Мостик шатая хрупкий.
Месяц ущербный прирос ко дну,
Как затонувшая шлюпка.

Реакционной стала я, как память,
Как обелиск, что высится, не прячась.
Держу за пазухой замшелый камень
На вашу лупоглазую незрячесть.
Когда вы мне кричите желторото
Про ваше несогласье и неверье, —
Не лезу ни в какие я ворота,
На семь замков я замыкаю двери.
Подите прочь вы с вашим фанфаронством,
С тепличной болтовнею про свободу,
И с вашим газированным пижонством,
Мутящим необстрелянную воду.
Из дому, чья добротность вам постыла,
Гляжу в дыру, оставшуюся с фронта,
Как чья-то цементируется сила,
Как ползает огонь по горизонту.
Невидимо для ваших слабых нервов,
Для ваших истонченных интеллектов,
Как медленно, как медленно и верно
Густеет нечто, возникает некто…
Для ваших петушиных перекличек
Не та погода на земле горбатой.
Да будет ваш язык категоричен,
Дубовы лбы и нервы сучковаты…
Пусть даже так – оно прочней и проще,
Пусть лучше так – оно не даст сломиться,
Когда гроза тысячетонной мощи
На гусеницы встанет у границы,
Когда прольется лава на проспекты,
Зашарканные вашими ногами…
Ох, танки не блистают интеллектом,
Карманными не звякают деньгами.
Примазаться бы к вашим мне затеям,
Играть в пиротехнические войны, —
Оно и прогрессивней, и левее,
Оно и равнодушней, и спокойней.
А я вас поношу в поту холодном
Солеными и горькими словами
И, чучелом вздыхая огородным,
Пустыми трепыхаюсь рукавами.

Утратил город прежние красоты,
Но, поелику не ушел от дел,
Он задал реставраторам работу
И, вроде бы, опять помолодел.

Брансбойтом моют крепостные стены,
И отдан храм комиссиям на суд,
Но появилось что-то от измены,
И от раскола появилось тут.

Не потому ли, к ночи неспокоен,
На церкве той, что с веком не в ладу,
Царь-колокол, в шелом одетый воин,
Болтает чушь и мечется с бреду.

В который раз с собой наедине
Не отличу отчала от причала:
Событья ли рождаются во мне,
Или сама беру от них начало?

Учебник открываю наобум,
Раздумчиво читаю: «Двоевластье».
Не от моих ли беспризорных дум
Твои, Россия, странности и страсти?
Заносчивая прыть временщика
Во мне живет ораторством горластым,
А рядом та безвольная тоска,
Которая пороку сопричастна.
Изобретаю громкие слова,
Надежды ненадёжные внушаю,
Но как болит утрами голова
И прядает пугливыми ушами!..
В ней помыслы нежданны, как напасть,
Нелепы и бесформенны, как рухлядь…
О, где ж во мне единственная власть,
Единая, которая не рухнет?
Упроченная горькой маетой,
Для всех, но не для всякого родная,
Что, кроме справедливости святой,
Другого честолюбия не знает?
Когда ж она расправится во мне
И с «правыми», и с «левыми» грехами?
И скоро ли к нервозной суетне
Притронется спокойными руками?
Быстрей ли всех мой мечущийся бег?
Кривее, что ли, всех моя кривая?
Бесплодно сердце «юное навек»,
Которое никак не вызревает!

Я помню школу и над головой
Его портрет в дешевой рамке алой.
Учитель говорил, что он живой
И что дорогу к счастью указал он.
И мы, богаты детской слепотой,
Вполне довольны счастьем понаслышке,
Шли по дороге, той или не той —
Откуда знать девчонкам и мальчишкам.
Нам дали радость, как дают букварь.
Купив тетрадь в линейку или в клетку,
Что будет впредь и что бывало встарь —
Мы вывели по буквам – на отметку…
Потом, словами вырванных цитат,
Шпаргалки глубже в рукава запрятав,
Мы отвечали трудный диамат
И путались в событиях и датах.
Испытанным в боях чужим умом
Мы кое-как прожили четверть жизни,
Правы безоговорочно в одном —
Что есть у нас отцы и есть отчизна.
А коммунизм? А коммунизм найдешь
В конце пути заслуженным подарком.
Все говорят, на солнце он похож…
Похож и впрямь – бесформенный и яркий…
Нет, не упрек, нам некого винить
В том, что к раздумью не было охоты.
Одна печаль умеет породнить
С грозою сердце, а мечту с полетом.

Как спорил он с Лениным, кто бы послушал,
Уралец, плешивый старик-инженер!
Не то, чтоб вытряхивал душу-кликушу,
А знать не хотел большевистских химер.
Твердил, что в России нехватка металла,
Мол, на руку ваш пролетарий нечист,
Мол, нужен хороший хозяин Уралу,
И не забулдыга, а капиталист.
Он весь был упрямством, дубовым, огромным,
Чудак с немигающим взглядом совы,
Но молча стояли холодные домны
На страже плешивой его головы.
Ни акций, ни денег, что в банк иностранный
Иной от коммуны припрятал бы в рост…
И Ленин, поежившись зябко и странно,
Поставил его на ответственный пост.
И стал тот плешивый от света до света
Глазастой совой по Уралу кружить.
К Советам ходить не желал за советом,
Но стало Советам спокойнее жить.

Над домнами жарко и красно высотам…
Когда же бессудно он канул во тьму,
Мне горы шепнули: – Он был патриотом.
На скальной тропе, на крутых поворотах
Не дай опрокинуться слову тому.

Прости ты меня, супостат бородатый,
Поборник штанов из вельвета,
Что хлебом и солью всего и богата,
Что в латаный ватник одета.
Все спорю с твоею надменностью утлой,
Все хвастаю каской трофейной,
Но пусто обоим и праздно, как будто
Идем полосою ничейной.
Какой там безветренный лес за кустами?
Затишье и лжет, и тревожит.
Пророк ли глаголет моими устами,
Слепец ли клянет бездорожье?

И кто я такая, чтоб тропкою муки
Водить несмышленое счастье?
Цвета заревые, фанфарные звуки,
Быть может, как я, преходящи.