Нина Савушкина - Небесный лыжник

Когда год Крысы подходил к концу,
из недр провинциального вокзала
застенчивая крыса выползала
и, скорчившись как вязаная гетра,
вонзала треугольную ноздрю
в сырой поток приземистого ветра,
который тёк навстречу январю…

Когда год Крысы подходил к концу,
переплавляя в сумерки усталость,
мне часто снился сон, где я пыталась
спасаться бегством… Что меня влекло
отсюда? Я в сугробе закопала
свой разум и в истории влипала,
как будто снег в оконное стекло.

Вокзальный сквер. Зелёная канава.
Обмылки плесени конкретны, как отрава
в бокале забродившего вина.
Безвреден яд, и все мы живы. Слава
Богу…

Лишь памятник рукой, подобной рогу
или трубе для стока талых вод,
который год
щекочет небосвод.
Он ждет,
когда луна покатится в рукав.
Его чугунный рот
незыблем и лукав.
Своею тенью перст
пронзил кирпичный склад
и башню, где отверст
белёсый циферблат.

На циферблате вспыхивает «три».
Ночной вокзал процежен изнутри.
Стеклянный, герметичный, как колпак,
он воздух обращает в душный лак.
И этот лак фиксирует навек
скамью с десятком спящих человек…

Открой глаза. Под веками песок.
И мысли потекут наискосок…
Настало утро.
Надо выпить сок,
смыть пудру
и подумать о билете…
Цыганки моют ноги в туалете.
В губах у них дрожит по сигарете…
Переполняется терпенья чаша.
И вот,
продолговатый, словно пищевод,
пришёл состав, и нам сказали: «Эти
два места будут ваши…»

Познали радость мы сполна,
когда широкая спина
вполне любезной проводницы
сокрылася за дверью, для
того чтоб приготовить чай…

Наш поезд ехал (так шершавая петля
сползает по вязальной спице).
Плясал в окошке иван-чай.

В доме прежней подруги, где я перестала бывать,
где высок потолок, а внизу распласталась кровать, —
представляю тебя за столом со множеством трещин.
Крутолобых поклонников в мирный кружок собрав,
демонстрируешь новый, ещё тесноватый нрав,
подгоняя свой сложный взгляд под простые вещи.

Кто из басен твоих нацедил через марлю мораль?
Кто тебя надоумил закручивать нервы в спираль?
Это тело доступное – кем оно ныне ведомо?
Кем твой выпуклый взгляд запланирован был на ожог?
Кто вложил в эти губы свистящий металлом рожок?
Бог? Навряд ли. Скорее, сердитый божок
коммунального дома…

Пролистав каталог разномастных своих королей,
ты на скатерть вино или слёзы в жилетку пролей,
или пух тополей наблюдай в привокзальном канале.
Расчленяй пауков, изучая природы нутро.
Ублажай стариков, подселяя им беса в ребро.
Согреши. Но прошу, не пиши
сочинений на темы морали.

Как гости без подарка,
по направленью к парку
мы шли, ища скамью —
она к холму, как марка,
крепилась на клею.

Поход наш с остановкой
беседою неловкой
тоски не разогнал…
Цветочною перловкой
прокашлялся канал.

Закат померк до срока —
так угасает око
забитого быка.
И смертной поволокой
сомкнулись облака.

Так неостановимо
прошелестела мимо
ещё одна среда.
И зубы херувима
блеснули в два ряда.

В сплетении растений
мелькнули наши тени
и разбежались врозь.
И более нигде не
встречались… Не сбылось.

Однажды, совершая променад,
случайно забреду в пансионат
заброшенный, поскольку сзади он
являет заржавевший стадион.
На финише дорожки беговой —
без шеи, но с квадратной головой
изображён стремительный спортсмен.
А в глубине, среди бетонных стен
столовой – надломившийся плакат,
где повар, красномордый, как закат,
спешит сказать невидимой толпе
курортников: «Приятного аппе…» —
и воздух рядом, кажется, согрет
полузабытым запахом котлет.
Вот корпус. Он захлопнут, как сундук.
Внутри лежит невыветренный дух
застоя с лёгкой примесью тоски.
Разрезан этажами на куски,
он вытек, как рассол из огурцов.
Там в глубине знакомое лицо в
пурпурной рамке, вытертый ковер с
пятном от швабры, кресел пыльный ворс.
Здесь хочется застыть и замереть
и, жизнь свою поворотив на треть,
купить путевку в давешний покой,
остаться здесь – ничьей и никакой…
Так гипсовый олень без головы
уже не слышит запахов травы,
но, к постаменту намертво прибит,
обломком горла в небеса трубит.

Воздух тёплый, как безумие,
как плевок в лицо зиме.
Сосны, словно рыбьи мумии,
греют кости на холме.

В ожиданье стынут супницы
параллельных двух озёр,
но в руке весны-отступницы
скоро треснет их фарфор.

Под лучами непокорными
в муке выгнется дворец
и взорвётся окон зёрнами,
как сопревший огурец,

потечёт слоёной охрою
с яйцевидного холма…
Ах! Такой весною мокрою
хорошо сходить с ума!

Мне не прорваться через сон,
он опечатывает жилы,
и пустота со всех сторон
меня, как вата, обложила.

Как видно, далеко зашла
судьбы неумная насмешка.
Я загадала на орла,
а мне в ладонь упала решка.

Был горизонт мой как стекло,
а ныне пятнами залапан.
И ты, как будто бы назло,
мне перекрыл последний клапан.

Какое право ты имел
совать пронырливые пальцы
в тайник прошедшего, где мел
воспоминаний осыпался?

Твоё лицо мне застит свет,
как будто яблоко гнилое.
Его я сбить пытаюсь с ветки,
и припорошить золою.

Ты, впрочем, был со мной знаком
так мало, что не стоит вякать,
когда хрустит под каблуком
недораспавшаяся мякоть.

Я читаю громко – из своего,
когда нужно шёпотом – из чужого.
Все вокруг обратились в слух, но его
так же сводит, как челюсть от долгого жёва.

Девочка с глазами бассет-хаунда,
нетерпеливо покачивая носком ботинка,
ждёт окончания первого раунда,
но я сдамся ещё до конца поединка.

Ибо мозг мой вял, словно чайный гриб,
что осел на дне запотевшей банки.
Замолчать бы, но имидж ко мне прилип,
надоев, как струп на подсохшей ранке.

Как бессильны комнату отразить
зеркала, что гаснут под чёрным крепом,
так и я навряд ли смогу сразить
ваши души слогом своим нелепым.

И поскольку оно ничего не даст
вам, услышать это почти хотевшим,
ваши лица крошатся, как пенопласт
в кулаке реальности запотевшем.