Нина Савушкина - Небесный лыжник

Где ты – полузабытая подруга,
в теченье года слывшая такой,
с кем дружба, словно конская подпруга,
порвалась, перетёртая тоской?

Прозрачным и неясным, как медуза,
бывал твой взор к двенадцати часам.
Душа была раскрыта, словно луза,
и странный ток бежал по волосам.

И ты, прижав своё цыплячье темя
к холодной неокрашенной стене,
всё слушала, как уплывает время,
сверкая, как лосось на быстрине.

Оконце заволакивало тиной,
а лампочек осталось только две.
Приятель твой отсвечивал щетиной
на абсолютно круглой голове.

Плохой портвейн в неподходящих чашках
темнел, как передержанный фиксаж.
Все вспоминали о каких-то Сашках
и тут же посылали на фиг Саш,

Валериков, Марин и прочих с ними,
чуть позже говоря о них тепло…
И на губах задерживалось имя,
а время между тем текло, текло

из этих стен, как будто бы из плена,
не ведая, длинна ли, коротка
бывает жизнь. И коридор колено
сгибал, как для прощального пинка.

В снегу, где каждый отпечаток шага
отсвечивал подобием ушиба,
валялась на крыльце универмага
прихваченная изморосью рыба.

Глядело смерти тридцать сантиметров
в сухую тьму слоёными глазами,
и не вода, а лишь осколки ветра
сквозь треугольный рот в неё вползали.

Та, что подобно лезвию кинжала
пронзала плоть (пусть бывшую морскою),
сейчас настолько явно выражала
то, как мечта становится тоскою,

что собственная кровь казалась белой
и не текла, а проносилась, вея,
к последней проруби, что стекленела
чуть ниже ворота и чуть левее.

Вы мои стихи, как почитатель,
почитав, сглотнёте, словно слизь.
Я не знаю, кстати ли, некстати ль
наши мысли вдруг переплелись.

Вы напрасно морщите над книжкой
злые скобки воспалённых губ —
вход туда для вас закрыт задвижкой.
А реальный мир настолько груб,

что любое соприкосновенье
с ним дарит очередной синяк
сердцу, изнемогшему в биенье
в теле, словно ласточка в сенях.

Не изобразить вам, впрочем, фавна
по лесам безудержный полёт.
Эти ногти – мягче целлофана,
им не надломить запретный плод.

Не пристало пяткам носорога
вытворять классические па…
Вам от жизни перепало много,
но судьба была не столь слепа,

разливая души в оболочки,
словно во флакончики духи.
Если вы не стоите и строчки,
то на кой вам чёрт мои стихи?

Он рос, как новый сорт, что в бурелом
обронен пьяным селекционером.
И, повзрослев, ни под каким углом
не проходил там по своим манерам.

Он умер, ибо слишком был серьёзен,
хоть легче жить пытался и хотел,
но от несовпаденья душ и тел
он каждый раз потел до самых дёсен.

Вдруг стало больно несколько иной,
доселе не изведанною болью,
как будто обтянул он шар земной
всей кожей, истекающею солью.

День канул, как лимон, что утопили
в стакане чая, и настал покой,
когда висит над каждою строкой
едва заметный столбик лунной пыли.

А мыслящее мясо в пиджаках
уже вовсю протискивалось в двери.
Но это был ещё не полный крах,
а только страх. Внезапный страх потери.

Старуха спит. Ей надоело
всё, что упорно не даёт
её грузнеющему телу
в последний двинуться полёт.

Старухе хочется наружу.
Она сама себе тесна,
но снова в жизнь, как будто в лужу,
она ныряет после сна.

Спускает ноги. Мир, враждебен,
теснится с четырёх сторон.
Ей надо заказать молебен
себе на случай похорон.

Глаза, вспухая мокрой гречей
сквозь розоватый пар волос,
всё ищут тех, кого сберечь ей
давным-давно не удалось.

Расталкивая тьму повсюду,
она мечтает, чтоб ночник
от электрического зуда
взорвался светом, как гнойник.

Она застряла в коридоре
меж этой жизнию и той.
Ей слышится дыханье моря
за предпоследнею чертой.

И в коридоре, будто в горле,
она трепещет, как кадык,
покуда стены не растёрли
её невырвавшийся крик.

Скорей у жизни на излёте
в прощальном приступе тоски
стянуть с себя излишки плоти,
как пропотевшие носки…

Она уже почти у цели…
Вдруг – свет. За дверью унитаз
журчит. Она бредёт к постели.
Она жива – в который раз.

Зачем вы, девушка, пришли в кино —
не зрителем, а в качестве объекта?
Вам впору прославлять прокладки, но
вдруг захотелось старины. И некто

любезно снизошел до ваших ран,
навязчивой мечте сумел помочь. Вы
растерянно блестите сквозь экран,
как полустёртый гривенник из почвы.

Вы так торчите среди чуждых сфер,
как те корсетом вздыбленные бюсты,
что призваны заполнить интерьер
среди шпалер под цвет морской капусты.

Ваш кавалер ценою в пятачок
подавлен, словно в пальцах сигарета,
его лица унылый кабачок
свисает из-под жёлтого берета.

Вам эта жизнь придуманная жмёт,
как жмут недоразношенные туфли.
Вы залпом проглотили этот мёд,
а после погрустнели и опухли.

Послушно отвыкаете мечтать,
и рёбра в одеянии старинном
скрипят, как та железная кровать,
покрытая атласным балдахином.

Я уже не вернусь в эту синюю комнату,
где торшер от пыли махров, словно шмель,
и в прихожей на наступлю каблуком на ту
прошлогодней мастикой залитую щель.

Я осталась бы здесь, словно в лампе запаяна,
разгорелась бы ровной электродугой.
Только времени нет, ведь по воле хозяина
послезавтра меня заменяют другой —

Той, что будет хранить вековое молчание
этих стен, чей размах ей немного велик,
и пугаться в момент, когда из-за плеча её
проскользнёт в зеркалах то ли взгляд, то ли блик,

как намёк на безумства, какие могли бы мы
здесь устроить, когда б ты меня отыскал…
Я ушла, но глаза мои сонными рыбами
притаились в густой амальгаме зеркал.

Трудно понять – мы едем или плывем,
если трамвай в густой слюне атмосферы,
как леденец, засасывают в проём
челюсти улиц, в которых все зубы серы.

Здесь умирают, как зубы, дома. Один
весь потемнел изнутри, веками подточен.
Он заразит соседний, что невредим,
ибо они растут из одних обочин.