Нина Савушкина - Небесный лыжник

Как замирало нутро в сладострастной щекотке,
обожжено, словно искрой, внезапным созвучьем,
как откровенья, что были нетрезвы, нечетки,
он собирал со стараньем почти паучьим.

Кем он себя окружал на любительских снимках,
вспышке навстречу лицом расцветал, словно астра.
Но никогда не узнают стоявшие с ним, как
он их выстраивал в столбики, в строчки кадастра,

чтобы взыскать с них в грядущем, когда они канут —
раньше ли, позже ли, в кущи ли, в пламень адов, —
строфами, главами, где наш герой упомянут.
Ибо зачем он тогда привечал этих гадов?

Мальчик спокойно уснул, ибо выход был найден
из лабиринта пугающей абракадабры.
Вечность застыла, как рыба в густом маринаде.
Он не упустит теперь ее скользкие жабры.

Припомни, как готовились, когда
к нам ожидался из Москвы чиновник,
как размещались рюмки и блюда,
как размышлялось – положить чего в них?

К полудню пропитались этажи
твердокопченым запахом халявы.
Перетирались вилки и ножи,
а те из табуреток, что трухлявы,

поспешно убирались от греха —
подалее от именитых чресел.
В витрине эксклюзивные меха
с продажной целью модельер развесил.

Как свет зари из вымытых окон,
как жизни неизведанной попытка,
лучился новорожденный бекон
средь куполов алмазного напитка.

В аквариуме там живой осётр
парил, вообразив, что жизнь нетленна,
над родичами, что свой смертный одр
нашли в пакетах полиэтилена,

и тем гостям, что подошли впритык
к морским продуктам шагом торопливым,
исподтишка показывал язык
с белесоватым мраморным отливом…

…Всё изменилось через полчаса.
В потеках коньяка ржавели рюмки.
Припрятанная утром колбаса
торчала у буфетчицы из сумки.

Фуршет окончен, свита отбыла,
их ожидал ещё обед и ужин.
подобно голограмме, из стекла
мерцал осетр, но был уже не нужен —

Ни всплеск хвоста, ни трепет плавника,
ни погруженье в тёмные глубины…
Мы интересны до тех пор, пока
свежи, полезны и употребимы.

Зачем ты мне воображенье
когда-то даровал, Господь?
Недужное его броженье
мне выворачивает плоть.

Я в ожидании провала
молчу, фантазию зарыв
поглубже, чтобы не прорвало
её внезапно, как нарыв.

Но где в кругу несоответствий
я воплотить её смогу?
Вот так порою дарят в детстве
не шоколадку, а фольгу.

Что ж я не радуюсь подарку,
не относясь к числу обжор?
Зачем увлёк меня под арку
неугомонный ухажёр?

Его я тотчас обложила
за то, что был ко мне влеком.
Во лбу его набухла жила
лилово-бурым червяком.

Из этих слов, как бы из кучи,
он будет долго выползать…
А на дворе мороз трескучий,
и слова некому сказать.

Господи, пошли мне жизнь вторую
или первой новый вариант.
Я свое нутро отполирую,
словно лакированный сервант.

Я из жизни исключу ошибки,
всяческих соблазнов избегу,
чтобы мыслей золотые рыбки,
вспыхивая, плавали в мозгу.

Вместо неопрятного овала
к подбородку стёкшего лица
выточи мне то, что чаровало
всех бы – от начала до конца

этой новой, непохожей жизни.
голос дай – чтоб нежен и певуч,
плоть мою расхристанную втисни
в оболочку хрупкую, как луч.

Помоги мне избежать уценки,
прикоснуться к таинствам позволь,
а из сердца, словно гвоздь из стенки,
выдерни заржавленную боль…

Но учти, Господь, что я такая —
обновленный облик заселив,
как червяк, инстинктам потакая,
словно белый прогрызу налив,

сызнова в душе своей загажу
яблочную сладкую дыру,
из-под век на мир просыплю сажу,
перестану жить, но не умру.

Из родимых пятен, червоточин,
из зрачков, в которых свет потух,
выползет – ленив и скособочен —
застарелый, неизжитый дух.

Буду я весьма живой персоной
лезть в глаза, вторгаться в диалог,
и тебя в молитве полусонной
умолять о третьей жизни, Бог.

Наш самолет вознёсся наконец.
Иллюминатор, словно леденец,
расплавился в малиновых лучах,
аэродром качнулся и зачах
и закружился сорванным листом
внизу в потоке воздуха густом.
И мы, с изнанки облака прошив,
глядим, как ослепительно фальшив
знакомый мир с обратной стороны.
В небесной кухне стряпаются сны
из сумрачного теста облаков.
Они преобразуются легко
в любой предпочитаемый фантом.
Их будто выдувает пухлым ртом
младенец, запеленатый внутри
зари и мглы. Сверкают пузыри
и тают в соответствии с игрой.
И облака меняют свой покрой.
И лепит за стеклом летучий дым
то бабочку, то льва с лицом седым,
то памятник неведомо кому,
чьи стопы запечатаны во тьму.
Но почему, фантазию дразня,
по небесам проложена лыжня?
Не лайнер, пролетающий внизу,
похожий на железную слезу
на атмосфере делает надрез,
а человек, что некогда исчез
из жизни, с нею больше не знаком,
за горизонт шагает с рюкзаком.
И снег под ним непрочен и красив…
Вдруг, воздух лыжной палкою пронзив,
он вздрогнет, словно подмигнув спиной…
Что он узрел за рваной пеленой?

…Что хочет разглядеть он в мутном иле
внезапно приоткрывшейся реки?
Внизу под ним снуют автомобили —
в чешуйках металлических мальки.

Деревья там, как водоросли, вьются,
как ракушки сверкают скаты крыш.
Там водоемов треснувшие блюдца,
фабричных труб заржавленный камыш.

Для тех, кто в нижних плещется озёрах
и загорает меж прибрежных трав,
исчезнувшее имя – только шорох.
Порой, случайно голову задрав,

они заметят в облаках рисунок —
бесформенная куртка, капюшон.
Небесный лыжник понаделал лунок
и сверху наблюдает, отрешён.

Он понимает – мир многоэтажен.
Осталось ждать на третьем этаже,
когда навстречу вынырнут из скважин
Те, кто внизу о нём забыл уже.

Природу, выходящую из комы,
тревожат проявления весны.
Просторны небеса, но незнакомы.
Сосуды рек становятся тесны,
взрываясь под напором новой крови.
И морщат травы пепельные брови.

Где снежный холм отсвечивал плешиной
в родимых пятнах бурого песка,
горошек закудрявился мышиный.
Так жизнь, как смерть, ползёт исподтишка.
Так пруд, как глаз искусственный и карий,
блестит во мшистом вытертом футляре.