Аркадий Застырец - Глубинная почта

С невидимкой на виске,
Скрыта летом, точно мелом,
Платья с бантами пробелом
Моя Лара в Чирчике.

А вокруг – цветенье роз,
Чёрно-сахарные сливы
И, отдать плоды счастливый,
Ярче солнца абрикос.

Дети, небо, свет, вода,
Жаром-жар живородящий…
Я ж – ещё не настоящий,
Мне пока нельзя туда.

Самолёт с моей руки
Улетел в одно касанье.
Что мне чаянье и тщанье?
Неделимо далеки!

О единственном глотке
По незнанию мечтаю
И над атласом гадаю:
Кто там? Где там? В Чирчике?..

Срединная пора
Взлетающего лета,
Когда царит жара,
Сухой грозы примета,
Когда не крест, а плюс
В заглавии у чисел,
Цветенья пышен юз
И липок пота бисер,
Меня свести с ума
Способна постепенно…

Мне ж по сердцу зима,
Где всё тепло застенно
И даже серый дым,
Взмывающий на небо,
Легко исповедим
От бани или хлеба.
Мне осень подавай,
Чьи сны в златых заслонах
Уводят в снежный рай,
Невидимый на склонах.

Ещё один взошёл Иосиф,
Обиду в сидоре неся
И землю на небо подбросив,
И голося, и голося…

Меж тем, окуклился Египет —
Опять во тьме, опять рабы…
Иосиф срифмовал бы «выпит».
И я бы мог, кабы не бы.

Как на ладонной тёмной складке,
Лежит вся Африка во мне,
В войне, в огне играя в прятки,
И вроде есть, и как бы не…

И кто сказал, что беспрестанна
Лелеющая сытых львов
Трава, Танзания, саванна?
Не плод ли северных грибов?

И кто сказал про эти нити,
На острых крыльях ноября,
Где снег из ласточкиной прыти
Молчит до смерти говоря?

Ни мифом вырезанный Лосев,
Очками рухнувший в цветы,
Никто не говорил, Иосиф,
Ни даже ты, ни даже ты!

Ни свет июльский, угасая,
Нам точных не диктует глаз,
Ни землю на небо бросая,
Иосиф, ты не сдвинешь нас.

И на штыре воложном Нила
В зрачок с орбиты введено:
Вот вам и золото, и сила,
И тьмы горчичное зерно.

Не так уж часто умирают
В жилом массиве старики —
По вечерам они играют,
И реют в небе колпачки,

А на рассвете, став по зову
На ширину понурых плеч,
Внимают бережному слову,
Хоть там и нечего беречь.

Их память ничего не стоит,
И до невидимости бел
Тот свет, который звёзды строит
На кончиках чертёжных стрел.

Их время нынче на исходе,
Их немощь силы не сулит,
Они подвержены погоде
И связаны движеньем плит.

Иные слепы, немы, глухи,
Скрипят в тумане костыли,
При стариках живут старухи
Под притяжением земли.

Спроси у них – тебе расскажут
Про бегство, голод и войну,
О том, что шьют они и вяжут
И смерть во всём подобна сну,

А сон подобен юной жизни,
Где солнце, брызги, взор и стать,
И даже дремлющий на тризне
Умеет голубем летать.

Это чья во тьме пилотка
Поплыла-затрепетала,
Точно атомная лодка
Без ветрила и штурвала?

Чьё молчанье – фора рыбам
В полном смерти медсанбате?
Чей алеет мягким сгибом?
Чьи в жару прохладны стати?

Это что за нарушенье
Трёх ньютоновых законов?
Чьей невинности крушенье
Сходит в хоре горних звонов?

Это храброй санитарки,
Чьи в палате неуступки —
Полумёртвому припарки
Под огнём небесной крупки,

Чья ладонь теплей июля
До того, что рады боли,
Стонут, кличут: «Аля, Гуля,
Уля, Мила, Юля, Оля!»

Парады, сирень, физкультура,
Ждёшь утра всю ночь до утра…
– Куда ты торопишься, дура?
Пять-тридцать, ещё не пора.
И что тебе это движенье,
В горе керосиновый гул
И в улицу строя вторженье,
Чуть ветер – и солнце задул?
Зачем тебе равенство, девка?
Всех краше ты и веселей.
К чему тебе с прочими спевка?
Ангиной с утра заболей!
– Ах, матушка, матушка, что вы!
Я верю, что нынче мы все
К разбегу по взлётной готовы
Бетонной во сне полосе.
Не зря в волосах, белоснежны,
Взрываются банты легко,
Недаром, чисты и прилежны,
Натянуты туго трико
И руки умеют волнами
Помалу ходить от плеча,
И флаг пламенеет над нами
По холоду шёлк волоча!

Третий глаз? Не смешите меня.
У профессора всяко их шесть.
Для воды, для земли, для огня,
Чтоб дышать, чтобы пить, чтобы есть.

И, конечное, шесть – не предел,
Открываются за полночь к ним
Живописецкий глаз-новодел,
Стихотворческий глаз-невредим.

А когда, наглядевшись, уснут,
Замережась ресницами в тишь, —
Отворяются глаз-первопут
И помощник его – карамыш.

Ну и, чуть приступает рассвет,
Что ни шесть, к своему волшебству, —
Разгуляется глаз-небовед,
Непокорный телес естеству.

Он уносит профессора ввысь,
Через радуги струнный разбор,
Так что без толку звать – оглянись!
И впустую кричать – мутабор!

Спящий в снегу забывает о боли,
То есть, не просто не чувствует, а
Вдруг отрывается воздухом воли
И улетает, как моль от винта.

То есть, не пьянь в забытьи, а трезвея,
С каждой секундой над морем и тьмой
Веруя крепче, и рея, и вея,
Спящий, казалось бы, прошлой зимой…

И не покорный изгибам простора,
Ибо закону летит вопреки,
Не баритон или тенор из хора,
Не продолжение Божьей руки,

Но на любом языке говорящий —
Это не снег на морозе скрипит —
Временно всё ещё медленно спящий,
Даже – не важно – и мёртвый на вид.

За Виктором недавно Зинаида,
И вот уже затеяли ремонт —
Для чистого и радостного вида,
Комбинезон, графин, косынка, зонт…

Заварен в самый раз и даже лишку
Крахмальный клейстер в розовом тазу.
И не на вечер, на ночь – передышку,
Торопятся – как путники в грозу.

Как все бывают, молоды и гладки,
Ни облачка на высветленном лбу,
Обои клеят в правильном порядке,
Не озираясь: что там на горбу?

За Виктором недавно Зинаида:
И года нет, как счастье началось.
Во власти новобрачного рапида
Так хорошо! Не до смерти небось…

И в сером этом выгоревшем тоне,
В прекрасных лиц мерцающем наклоне
Из прошлого сквозь фотоаппарат
Небесные глаза и не глядят.