Владимир Ильичев (Сквер) - Засека

матрицайтунг суетайм
цивилярва убилайн
воспитаймеринг мудоу
абсолюди никогоу

спозаранку суета
в рот пихается еда
как же в садике х… ёво
больше нету никакого

Верил бы Клаве, но Клава – стучит,
и допускает при этом ошибки…
Был бы я вправе стукачку учить —
стали бы общими наши пожитки.

Верил бы Моне, но Моня дрожит,
с каждым дрожит покорённо и страстно —
с вором в законе, с пропащим во ржи,
с красным, и с белым, и заново – с красным.

Девка из черни, из грубых чернил,
тесно с тобой на бумажной простынке,
имя – в вечерней заре обронил…
Тесно – тепло. Губы – к имени линки.

Клавы и мони – я буду у них,
общество хочет налога и лиры.
Буду, в поклоне – себя обронив,
вновь сохранив только наши пунктиры.

Не было – было, не чаялось – есть,
сводит простынка пробелы – в полоску.
Высшая выпала нам с тобой честь —
ведать, как нищий латается лоскут.

Я думал, что кодекс обычного мага —
бумага, такая же, как
диплом о кончине души некрофага,
подложка под божий бигмак.

А кодекс обычного мага – плотнее
воздушных исчёрканных масс.
Но птичка порхает легко. А под нею
и я, в параллельности нас.

Листаю мыслишки, читать неохота,
что может внизу удивить?
Вчера было – хобби, сегодня – работа:
чуток ненавидя – любить.

И ветер ко мне всё нежнее и строже,
летать – не разделывать птиц…
Пичуга уверена – я осторожен,
но изредка смотрит и вниз.

И, кстати, «летать» – только в пятом разделе —
равно «щекотать высоту».
Мы делаем то, что мы делать хотели,
и будем хотеть… на лету.

У меня – по гравёру в столетии каждом,
и в кремле-змейсовете есть люди свои…
Там, где любят Россию менты по бумажкам —
я, как всякий пират, полюбил Сомали!

Полюбил – по водице – догнать кораблишко,
и обчистить до нитки друзей ментовских,
чтобы те и другие сияли не слишком,
чтобы тоже хлебнули супца из тоски —

как придумали третьи друзья для народа,
доедая на завтрак фруктовый салат.
Заигралась ты, кодла – сменилась колода,
паучиха вахтёрша – всё-всё заспала.

Я помог добрым людям, поплакал, что – мало,
и пошёл себе дальше родимой межой.
А шпана мне бока между дел поломала,
растереть бы шпану, да я мальчик – большой.

В сельсовете тусуется верная кобра,
и заметны в грядущем – закладки мои…
А ведь сразу понятно, что мент – это образ,
что в составе России – моя Сомали?

Всё состоит из фрикций,
это – железный факт.
Любят принцессок принцы.
С ветром играет флаг.

Сердце любого зверя
рвётся – туда-сюда.
Снова придёт на берег,
снова уйдёт вода.

Ластик залез на принцип —
и заскользил, чудак.
Я же сказал, из фрикций
всё состоит и так.

Встреча, разлука, встреча —
самый продлённый… миг.
Схемка свободы вечна:
крик – полушёпот – крик!

Сначала думай —
потом шагай.
Меня учили.
Я сдал зачёты.
Но свет латунный —
упал за край
в ночи… В ночи ли?
Ты кто? За что ты?..

Я безрассуден.
Стучит мой мозг.
Латунно-красный.
Горящий, жадный.
Кипящей сути
в следах заноз —
по капле грязной.
Как хороша ты…

Прости, что с крыши,
прости за шаг —
прощу за роспись
моих остатков!

…Латунно-рыжий
летит кошак.
Высокий хоспис.
Сезон осадков…

Сначала думай —
потом шагай.
Меня учили.
Я сдал зачёты.
Но свет латунный —
оплавил край.
Врачи… Врачи ли?
Мне колют ноты.

Лиса и кот
не виделись три века.
Четыре – века?
Может, целых пять.
Так далеко
Иркузы от Сквебека…
Упало в реку
слово «вдругорядь».

Но чудо есть
в осеннем ноу-хау,
лису похитил
спьяну ураган.
Коту за честь —
поймать идею… Мяу!
О чём гудите?
Выдайте стакан.

И вот, стихи
звучат на высокухне,
внутри событий,
видных всей Земле…

Не засекли…
И снова время – угли,
и съёмный сити —
грусть навеселе.

Ревнует лис,
рычит-ревнует кошка,
и в каждой туче
что-то – от меча.
А гладкий лист
лису назвал – «хорошка»,
хоть кот обучен
скомканным речам…

Она живёт
и слушает сердечко.
Ему живётся —
слушая БГ,
теряя счёт
сверчкам-сачкам за печкой…
Счёт сам собьётся,
чтоб не офигеть.

Лиса и кот
увидятся нескоро,
не очень скоро,
скоро, через миг!
Всегдалеко
желанный взору город…
Два светофора —
если напрямик.

С Машей – портвейн «Агатум»,
с Кирой – коньяк «Стихи»,
с Мирой – горстями фатум
из Фаталист-реки…

Пьяный – в мечтищу, Аньку —
Ленке плеснул «Прости».
Вспомнил чумичку Таньку
в баре «Бэжэ Кати».

Вспомнил чистюльку Юльку
в баре «Кадри Чужэ».
Двинул, на кой-то, к югу,
собственно – в дым уже.

Список такой обширный,
что – от нагрева снов —
аки в аду, за ширмой.
Ширма сгорела вновь.

Бабник я, бабы, бабник,
псих, алкоголик, хрон…
Агнец я, бабы, агнец,
мал от меня урон.

Сторож я, бабы, дикий
тёплых сырых пещер.
Тают на коже льдинки,
мал от меня ущерб.

Все вы сейчас – с мужьями,
все вы – всегда со мной.
Плохо. Исправлюсь в яме.
Ноль я. И – бабий Ной.

Каждая баба – чудо…
Каждая баба – тварь…
Всех я вас помнить буду,
всех поселю в букварь

в виде прозрачных рыбок
и беззаботных птах,
ибо – мои вы, ибо —
пью, до сих пор, в мечтах

с Машей – нектар «Агатум»,
с Кирой – отвар «Стихи»,
с Мирой – горстями фатум
из Аметист-реки…

Полно. В мечтищу. Рыщу.
Хрон я. И – бабий Ной.
Пишет букварь и притчу
мой алковчег волной.

Елисей собирал по источникам правду,
сколько мог – приносил её к дому людей,
в доме сразу искали пластиночку в раптор,
потому что противно пищал Елисей…

Он опять улетал, за спасительной сказкой.
Находил же! На дисках. И что из того?
Бородатые дети смотрели с опаской,
и шептали друг другу, что он – дискобол.

Не имея причин для спортивных занятий,
заползал Елисей в беспокойные сны,
где мычал и ворочался, бредил Замятин —
через пару щелей той же самой стены.