Сборник - Ялос-2015

В летней Чеховской бухте мы счастливы были с тобой;
дни ползли, что улитки, бежали и мчались ручьями;
по-особому здесь возле скал что-то шепчет прибой
и, как слышал я, Пушкин любил его слушать ночами.

Генуэзцев надменных хранят эти скалы следы,
на холмах виноградник заполнил все балочки, скаты,
и изысканней не было в дни эти в мире еды,
чем смоковниц Эллады плоды после рюмки муската.

От восточных ветров нас хранил и берёг Аю-Даг;
то цикады звенели, то в кронах сверчки застрекочут,
и гурзуфское небо – надёжная крыша бродяг! —
нам дарило огромные звёзды и лунные ночи.

Чехов здесь неспроста поселился над морем с женой,
домик мал, но ухожен, вполне в аскетическом стиле,
здесь бессилен в июле сжигающий лёгкие зной,
здесь февральский мороз в бухте маленькой тоже бессилен.

У гурзуфской харизмы соперниц не много в Крыму;
здесь сполна мы спознались с цветными волшебными снами;
почему мы расстались, я так до сих пор не пойму,
но мы счастливы были, и это незыблемо с нами…

Пробилась трава сквозь бетон,
в ручье говорлива водица,
а я не найду верный тон,
чтоб сквозь отчужденье пробиться.
Ты даже не смотришь в глаза,
и маюсь в смятеньи весь день я;
на днях громыхала гроза,
а нынче деньки – загляденье.
Когда же меня ты простишь,
предателя и страстотерпца?
На улице – солнце и тишь,
терзанья и сумерки – в сердце.
Измену и я б не простил,
да сам-то нестоек и лаком,
поэтому мне и постыл
весь свет, поглощаемый мраком…
В ущелье, где Ставри-Кая,
туман появляется к ночи.
И всё же подруга твоя
тебя понапрасну морочит.
Ну, ей-то что пользы во всём,
всё шепчет, всё кружит и кружит:
мы худшие беды снесём,
я верю, – не слушай подружек!
Не слушай их лживых речей,
что сеют неверия семя;
вон даже в овражке ручей
стал мутным в последнее время.
Небес яснозвёздный каркас
уже не весенний, а летний.
А сплетни, доставшие нас,
поверь мне, всего только сплетни.
Кляну я ту вспышку, тот пыл,
тот сладостный грех поцелуя,
но я никого не любил,
поскольку тебя лишь люблю я.

Летят бакланы цепью над водой
и далью поглощаются седою;
я видел их, когда был молодой,
я и сейчас их вижу над водою.
Обходят по дуге мыс Ай-Тодор,
берут мористей, где им больше свету,
так и летят всё цепью до сих пор,
и цепь прервать ничто не в силах эту.
То взмоют вверх, то вновь падут к воде,
с утра – туда, а вечером – обратно,
мерцают волны в бликах, как в слюде,
полёт их отражая многократно.
И поглощает их седая даль,
зимою даль всем кажется седою,
но взгляд переведёшь и – вот деталь! —
опять летят бакланы над водою.
Летят, летят, минуя мыс Мартьян.
Зачем на запад так спешат упорно?
Плато в снегу, с гор валится туман,
и бесконечна цепь бакланов чёрных.
Придёшь под вечер: так всё и не так —
летят бакланы на восток без лени,
зовёт их на ночёвку Аю-Даг —
а это путь в обратном направлении.
Так весь февраль над стылою водой
летят они (куда?) с упорной целью:
я видел их, когда был молодой,
я и сейчас их вижу, – цепь за цепью…

Каштаны цветут, черешни, сирень распустилась к маю,
с моря врывается ветер, ветви в саду теребя;
ты любишь меня, как прежде, твою любовь принимаю,
да только не понимаю, люблю ли ещё тебя.

Наверно, люблю, ведь если с тобою не вижусь долго,
скучнею, а встречу – сразу в сердце теплым-тепло.
Сверкают росою клумбы, а галька мерцает волгло
после ночного тумана, и гавань – как оргстекло.

Но всё же не рвусь, как раньше, видеть тебя ежедневно,
девчонок встретив красивых, смотрю вослед без стыда.
Вчера рокотало море, и волны бросались гневно
на пляж городской у сквера, их гул долетал сюда.

Сюда, в наш неброский дворик: дрожали ставни веранды,
вертелся дворовый флюгер, прибитый к чердачной доске,
а монстр – небоскрёб угрюмый! – возникший у «Ореанды»,
с презреньем хранил молчанье в элитной своей тоске.

Зато над яйлой Ай-Петри воздушные плыли замки,
был чист небосвод и ярок, и плыли они без помех:
какою бы ни был пешкой, а здесь ты пробьёшься в дамки,
поскольку пора везения в Ялте – пора для всех.

А то, что звоню всё реже, на это свои причины,
машина в ремонте, проблемы, да не о том рассказ,
бывает период спада: и женщины, и мужчины
как будто охладевают – так было уже у нас.

Трусцою бегут две дамы, довольно, представь, спортивно,
наверно, «моржихи» – это особый стиль бытия:
каштаны цветут, черешни, сирень распустилась дивно,
ты любишь меня, как прежде, и я, без сомненья, и я.

Любимая, знаешь, весеннею грустью
объяты поля.
Несётся мой поезд равнинною Русью,
кружится земля.
О, Волга, грачи, пастухи на привале,
дымки папирос.
И дали, бескрайние русские дали
под стуки колёс.
В купе на секунду зайдёт проводница —
чайком обогреть;
наверное, стоило всё же родиться,
чтоб мир посмотреть.
Ты знаешь, родная, а всё же дорога —
раздумию мать.
Как много хотелось сказать мне, как много
не смог я сказать.
Сойду в Волгограде! У мемориала
с людьми постою.
Как мало мы знаем, родная, как мало
Отчизну свою!
И снова – вперёд! А пейзаж убегает
всё время назад;
с попутчиком в шахматы вяло играем,
наверное – пат.
Грачиные гнёзда равнинной России
и ширь без конца.
О сколько же горя пришлось здесь осилить,
огня и свинца!..
Несётся мой поезд. За лесом. Над пляжем.
Мой поезд – в пути.
Прости, дорогая, всего не расскажешь,
за краткость прости.
И всё же я счастлив – меня оросили
святые дожди.
Грачиные гнёзда равнинной России.
И жизнь впереди!..

…Тот кабачок у порта в старом доме
так памятен, как будто был вчера.
Там пьяные, кто в злобе, кто в истоме,
матросы коротали вечера.
Их ни «на бога» не возьмёшь, ни криком.
– Не траться, фраер! Пожалей слюны!..
Туда попасть считалось высшим шиком
для слободской заносчивой шпаны.
Там наливали в долг. И если ссуда
была нужна, давала всем без слов
буфетчица Ивановна, паскуда,
скупавшая «котлы» у шулеров.
А не вернёшь – ну что ж,
хлебнёшь как надо! —
блатные с «пиками» не «мусора», поди…
Стекала в бухту звёздная прохлада,
теснилась неприкаянность в груди.
Ещё в порту не подорвали дзота,
он бычился с готичной вязью – «ХАЛЬТ!»
Любой пацан тогда «по фене ботал»
и цвиркал через зубы на асфальт.
А к дому возле рухнувшей акации
за справками народ тянулся, где,
что ты не скурвился при немцах в оккупации,
без устали строчил НКВД.
Из проходных дворов тянуло скукой
дешёвой, как казённое сукно…
Тот ресторанчик был шикарной штукой,
похлеще, чем трофейное кино.
Играл в оркестре там мадьяр на скрипке
так нежно, словно знал он тайны птиц.
Стихали споры. И уже улыбки
черты смягчали огрубевших лиц.
В дыму табачном плыли пары в танце,
дрожал смычок у самого виска.
Казалось, что владела иностранцем
какая-то надмирная тоска.
В глазах цыганских стыл туман далёкий
и шёл на нас, как на берег волна,
и понимал я той тоски истоки,
настолько близкой мне была она.
И удивлялся я: как в этом теле,
большом и полном,
по веленью рук
такие чувства плакали и пели,
что плакали и пели все вокруг?
И просыпались души
– (или что там?), —
и полнились любовью и виной.
Рыдала скрипка вовсе не по нотам —
по судьбам, исковерканным войной.
Сиротство… плен…
разлука… гибель близких…
то умирал смычок, то оживал,
и, как в кино, руины, обелиски,
мерцая, плыли через дымный зал.
И зал смолкал.
Сходились брови строго.
– Присядь, танцор! Не надо!
Не греши!..
А скрипка разговаривала с Богом
и с Ангелом Хранителем Души…
И вот сейчас, пусть даже и солги я,
что прахом всё,
что выжег те года,
щемяще в сердце ноет ностальгия —
о чём? – бог весть! —
но вижу как тогда:
тоскует скрипка, бредит бас-гитара,
и Додик-венгр, лоснящийся, большой
из золотого, с монограммой,
портсигара
подносит папироску с анашой…