Сборник - Ялос-2015

Там вода что хрусталь, там кефаль прямо с берега видно,
там у грота подводного прячется кто-то, как тать,
и угрюмые крабы выходят на гальку солидно,
чтоб смотреть на луну и огромные звёзды считать.

Пусть «жигуль» отдохнёт, мы за мысом поставим палатку,
ночь рассыплет по травам то ль росы, то ль блёстки слюды,
костерок разожжём, и сегодня мы выспимся сладко,
чтоб нырнуть на рассвете в манящую тайну воды.

И всю зиму потом будут сниться денёчки нам эти,
и расскажешь ты снова, зайдя на минутку ко мне,
как на чистом песке, под водою почти незаметен,
черноморский калкан [2] Калкан – щит (тюркск.) – черноморская шипастая камбала, королева камуфляжа. , словно щит, возлежал у камней…

Ковыль, полынь да маки, маки,
всё степь да степь, да редкий лес;
висит над полем кобчик, аки
нательный крест сухих небес.
Жара. Желтеет колос нивы,
ни тучки – месяц, – хоть завой,
да ночью звёзды, словно сливы,
висят над самой головой.
Пылит дорога. Травы никнут.
Забыл Господь, что есть дожди.
И если раздаётся крик тут,
ответа на него не жди.
А колос жёлт, но пуст, и это
тревожит жителей всех сёл.
Была бы воля у поэта —
в стихах бы дождь с утра пошёл.
Но нет, жара, всё зноем дышит,
всё пекло, адский всё режим,
да кобчик в небе, словно вышит
белёсой гладью, недвижим.
Да у античного раскопа,
чей правый скос как будто сбрит,
о тщетности пути некрополь
пытливой мысли говорит.
Куда ушли, что стало с теми,
кто жил здесь и обрёл конец?
Кто сеял смерть здесь? Скифы? Время?
Мор? Глад? Свинец?..
Солончаки. Пустой колодец.
В гадюке спящей зреет яд.
Да ветряки – дань новой моде —
безжизненно везде стоят.
Да шёлковый ковыль лоснится,
да на бугре, что рыж как йод,
стреноженная кобылица
понуро молочай жуёт.
О небеса, зачем так круто
берёте, что не скрыть тоски?
Роняют маки Тарханкута,
как капли крови, лепестки.
Овец заблудшею отарой
белеют валуны в степи
да отголоском Божьей кары
горчат стихи…

Матёрый волк, убийца, зверь,
ощерен, зол, несыт:
не бойся, не проси, не верь —
над выводком хрипит.
А в зоне, зенками в упор
уставясь, чтоб постиг:
не верь! – хрипит в законе вор, —
не бойся, не проси!..
Забвения заносит снег
страну, округу, сад,
где человеку человек
товарищ был и брат…
Как волк живи! Живи как рысь!
Влачи звериный век!
Не верь, не бойся, не проси,
железный человек.
Как вкруг оси, вокруг потерь
кружит во тьме земля:
не бойся, не проси, не верь —
повсюду слышу я…

На Тарханкуте дождь четвёртый день.
И, скрашивая наши огорченья,
махровая апрельская сирень
промыта струями до умопомраченья.
Она пылает, что ацетилен,
то мельхиором, то как неба просинь,
негаданный наш вынужденный плен
в селе Кузнецком стойко переносим.
Дождь за дождём! Какой-то анекдот!
Простуженно орут к рассвету пивни.
Кто в нашей шкуре побыл, знает тот,
как ночь не спать, прислушиваясь к ливню.
В глазах друзей, – ох, доля нелегка! —
нет-нет да и тоски замечу тень я.
Соседка нам парного молока
с утра приносит в виде утешенья.
Васильич точит на бычков крючки,
колдует с леской, что-то там бормочет,
редиски свежевырванной пучки
настырный дождик в огороде мочит.
Зовёт хозяйка оценить стряпню.
Меж ливнями, в посадке, после чая,
вдруг, присмотревшись пристально ко пню,
мы вешенок семейство различаем.
Грибы в апреле! Вот те и сюрприз!
Посадка хилая, ведь далеко не лес-то.
На пятый день уносит тучи бриз,
крепчающий к полудню до зюйд-веста.
И на грунтовке гиблой, как болото,
на мокрой и разбитой колее
«жигуль» буксует до седьмого пота
и рвётся к Донузлаву, как Пеле!
Там, по молве, уже кефальи стаи
гуляют в створе, заходя на риф.
Пусть наши души вовсе не из стали,
но Донузлав магнитом тянет их.
Там рай рыбацкий! Там дельфиньи спины
мелькают между волн у берегов,
там лобанов преследуют дельфины
и загоняют в сети рыбаков.
А то промчится стая пиленгасов,
сверкая в пене серебром боков.
Там можно встретить легендарных асов —
прославленных подводников-стрелков.
Вперёд! Вперёд! В лицо удачи ветер
упруго дует, бред тоски круша,
жизнь справедлива всё-таки на свете

Птица морская, ныряльщица долгая, тварь,
с неба упавшая в хлябь в полоумной отваге,
краток запас моих знаний и беден словарь,
чтобы тоскующий крик твой возник на бумаге.

Стрелка секундная круг завершает второй.
Вынырни! Вытянись! Клювом голодным поляскай!
Брызги летят и кусают, как бешеный рой
ос ошалевших, солёных, февральских.

Где таких ос я увидел?.. А здесь, возле бун,
штормом разбитых, где мусора всякого залежь.
Бьются в истерике волны о чёрный валун,
если уж очень надолго ты в них исчезаешь.

Птица морская, разбойница тощая, тать,
вижу, как тщетно твоё в этой хляби нырянье,
беден словарь мой, чтоб крик этот словом назвать.
Может, рыданье? Не знаю. Быть может, рыданье…

В песок впитался пенный вал,
лизнув по ходу детский мячик.
Полтинник я уж разменял,
а всё наивен, словно мальчик.
Познав обиды, злость, беду,
ещё пою, как будто птица.
Всё, кажется, живу в бреду,
всё жду, вдруг что-то прояснится.
Плыву, как странник Одиссей,
отважно горести встречаю,
я на предательства друзей
предательством не отвечаю.
Что дали мне мой путь и труд?
Как горько сознавать и странно:
средь великанов – лилипут,
средь лилипутов – великан я…
Я, в общем, средний человек,
поэт, конечно, но не слишком.
Уже к концу склонился век,
а всё наивен, как мальчишка.
Пора, пора поверить мне,
что белый свет совсем не белый,
как этот блеск заиндевелый
совсем не иней на волне.

Холодрыга такая, что душу озябшую жалко,
ни теплинки, поди, не осталось на тусклой земле,
как боксёры часами гоняют себя на скакалках,
так же крыльями чайки всё машут и машут во мгле.

В море сером бегут, обезумев, отары барашков,
волны грохают в мол, весь он льдом покрывается, и
этой крымской земле лейбл вполне подойдёт —
«Made in Russia» —
дуют ветры с Тамани, тоску поселяя в крови.

Тамариски у моря стоят как хрустальные, ибо
все в сосульках от брызг, я лизнул одну – веришь, горька.
Ты вчера позвонила, сказала, что любишь. Спасибо!
Я и раньше-то знал, что теплеет в груди от звонка.